Встреча у зеркала

Меня занимали рельсы. И решетки, служившие для ограждения от заносов, вытянутые в непрерывный ряд. Иногда они были соединены верхами и образовывали короткие коридоры с просветом. В тех местах, где они кончались, начинались насаждения – тонкие деревья. Осенью они были без листьев. Их подножье было залито водой. Понятно, меня это не касалось. Минуя их ряд, нужно было двигаться через плоское поле вдоль тянувшейся воды. Дальше уводил однообразный лес, сопровождавший по бокам рельсы.

Однажды я натолкнулся на полустанок. Мне представилось зрелище, которое затянуло надолго. Полустанок был загружен рядами составов. Товарные, большей частью запертые вагоны образовывали бесконечные стены. Узкие пространства между ними были очевидно непроходимы. Во-первых, покрыты лужами: не то грязь от дождей, не то нефть, перемешанная со смазочным маслом. Во-вторых, они были загажены кучами отбросов – всем, чем угодно, в основном человеческими следами самых разных образцов, полурастворенными в воде. Можно вообразить, какой там стоял запах.

Не касаясь всего этого и не обращая внимания на черное дно, я двигался вдоль вагонных стен, как будто однообразных, но неожиданно переходящих в круглые бока цистерн, прерывавшихся вдруг черным тендером или тормозными площадками. Потом шли линии платформ с темными грудами железного груза. Неожиданно справа или слева открывалась дыра – это был пустой вагон с открытыми настежь обеими дверьми, и я мог броситься туда, сквозь него.

Бледные осенние ночи и рассветы, очень пустые и тихие – с короткими перерывами, когда выгружалась толпа людей с бормотанием и криками, так как в кое-каких составах люди все-таки были. Об этом свидетельствовали и такие открытые вагоны, в которых часто встречались обрывки и вещи. То детский рваный чулок, то рваная галоша, бутылка или ручка от корзины, тряпки, бумага, отбросы или сено, на котором, видимо, лежали, или какие-нибудь сгнившие объедки.

Мало замечая все это, я проникал через такие вагоны, пробирался сквозь тормозные площадки и блуждал по огромному количеству пустых рядов, и все это потому, что быстрое прямолинейное движение, с некоторыми перерывами и изменениями, вдоль этих коридоров или, вернее, без конца, удовлетворяло вполне понятную необходимость.

Вдруг массу рядов перерезал откос, с которого в темноте было далеко видно, но конца путаницы я не видел. Тут полосы между вагонами были чистые, из сухого песка. Дальше кое-где были полоски травы.

Я с сожалением видел, как утром кое-какие части всей этой массы приходили в движение и уползали. Я почувствовал необходимость двигаться вслед за одним из составов. Это было тем более легко, что ночи стояли сырые и темные и рельсы показывали дорогу. Случилось так, что, когда довольно большая толпа выгрузилась из теплушек, на станции стояла такая же осенняя ночь. Когда толпа потащила вещи по мощеной грязной улице, иногда опуская их и садясь, огибая двумя линиями большие лужи, одни опережали толпу, другие отставали, я не остался тоже. Кое-кто тащил вещи на тележке или повозке, кое-кто шел без вещей вообще, но все они тянулись вдоль этой улицы. В темноте только белые стены мазанок слабо светились, как обычно в пригороде, и кое-где крашенные известкой заборы.

И вот я второй раз был связан неожиданностью, когда часть толпы добралась до здания (остальные разошлись по сторонам) и сложила вещи в довольно тесном вестибюле. Понятно, меня мало беспокоили шум и беготня, которые поднялись в этом помещении. Но дело в том, что это помещение, то есть вестибюль, – вообще довольно привлекательное, с большим количеством углов и углублений, с почти черными от грязи стенами – было чем-то вроде колодца, и кучка людей, сидящих и ходящих по полу, а также пользовавшихся лестницей, которая поднималась и опускалась на пять этажей, занимала довольно мало места внизу. Кроме того, в этот колодец, который состоял таким образом из пяти вестибюлей, которые находившиеся в них, видимо, рассматривали как отдельные, выходило по четыре коридора. И когда я заглянул туда, в эти коридоры, я с удивлением увидел то, что мне очень напоминало ряды товарных вагонов со всасывающей глубиной, но еще более разнообразные; так, все коридоры каждого этажа сообщались посредством узких висящих лестниц, то есть, по существу, посредством узких вертикальных коридоров.

И вот ночью я рванулся туда и мог с возрастающим, захватывающим разнообразием двигаться вперед вниз, направо наверх, опять коридор, лестница и проход, висящий между двумя корпусами. Коридор неожиданно выходит в покатый ход, ведущий на загороженный грязный балкон. Понятно, я не интересовался выходами, но я их и не находил. Наверное, почти все были заколочены из опасения воров. Кроме того, все коридоры были утыканы дверьми. Я неожиданно попал в прачечную с цементным полом и большим кубом, а потом в парикмахерскую со стенами в зеркалах. Я задержался там, привлеченный отражением стен в этих зеркалах.

В парикмахерской, отделенной от коридора стеклянной проницаемой перегородкой, в это ночное время, конечно, никого не было. И в зеркалах поэтому тоже было совершенно пусто. Тягостная пустота заставила меня продолжать движение по коридорам. Преодоление стен и разнообразие скорости движения заслонили от меня это. К сожалению, весь дом был перенаселен. Впрочем, отчасти это было и лучше, чем если бы он был совершенно пустым. Много комнат отделялось от коридора такими же стеклянными перегородками, как парикмахерская, и проникнуть в них не стоило никакого труда. Я не очень часто пользовался этим, но иногда разглядывал тех, кто там жил.

Я часто встречал ночью кого-нибудь, кто мешал мне двигаться по коридору. Но особенно заметил одного толстого человека, который к тому же, откинув голову на короткой шее, неторопливо шел по самой середине. Видимо, он ходил к кому-нибудь в другой конец здания или, наоборот, возвращался к себе. Он часто занимал буквально весь коридор, так как шел вместе с какой-нибудь девушкой, пока не сворачивал, дойдя до самого конца.

Обильное население этого дома стало выставлять у дверей табуретки, или миски с примусами, или жаровни, которые они называли мангалами и куда совали саксаул, загораживая проходы. Эти предметы, с которыми они не расставались, постоянно суетясь по вечерам, торчали в тесном коридоре и мешали моему движению до самой ночи.

Вдруг, даже поздно ночью, появлялся кто-нибудь бегущий в уборную, или молодые девчонки в рваных пальто, которые шарахались неизвестно от чего с испугом и смехом, или старухи с каким-нибудь помойным ведром, и опять пробегал этот человек до самого конца, заставляя меня ждать.

Я должен был менять направления, огибать их примуса. Тогда я иногда опрокидывал машинку или выбрасывал лепешки из отрубей на бараньем жиру. Эти кражи и убегания некоторое время развлекали меня, тем более что за мной оставался шум старух, которые жаловались, что у них с огня украли ужин. Я представлял, что они меня видят и забавлялся тем, что мчался от голосов как можно быстрее или как будто прятался.

Раз, играя таким образом, я проник в комнату, отгороженную от коридора стеклом, вымазанным изнутри какой-то темно-грязной краской, судя по нескольким койкам, это было общежитие, тоже кое-где разгороженное занавесками. Там было пусто, и я, покружившись по комнате, хотел двинуться за эти загородки. Но в это время открылась дверь из коридора, и вошла женщина, которая тащила узел. Она развязала его и выложила оттуда кое-какие вещи, платья, которые повесила в шкаф, пару туфель, какие-то тоненькие тарелочки и тому подобное в этом роде. Я хотел двинуть отсюда, но в дверь опять постучали, и она, свернувши остальное, сунула под кровать.

Вошла молодая девушка на высоких каблуках, с сильно поэтому поднятым задом, у которой был очень испуганный вид. Не успел я пройти в дверь, как она сказала:

– Ой! Как я только что испугалась!

– Чего это? – откликнулась первая женщина, выставляя белое, намазанное лицо.

– Да кто их знает, – сказала молодая. – Только что иду по коридору из уборной, вдруг какой-то черт с лестницы, прямо на меня! Не видят они, что ли? Какая-то фигура и лица не видно. Я стала к стене, чтоб его пропустить. А он идет прямо на меня! Ох! До сих пор сердце бьется, вся кровь ударила.

– Пьяный, что ли?

– Наверное, пьяный. Черт бы их подрал, гадов. Какую темноту развели!

– Как раз и мне нужно, – сказала женщина. – Эти уборные чистое наказание! Такая грязь.

– Да, без галош и думать нечего, – сказала молоденькая, – как взберешься на этот стульчак, так и не знаешь, как и сойти!

После этих слов старшая сказала: – Ну, посидите, Верочка! А то тут и комнату не оставишь. Сейчас вернусь – померим ваше платье. – С этим она вышла.

Этот разговор показался мне забавным и я, выскользнувши, помчался по коридору. Сладкое чувство, сопровождавшее движение, наконец улеглось. Я как бы очнулся и заметил, что нахожусь как раз возле уборной. Но это была не женская, а мужская уборная верхнего этажа. Тут я услышал шарканье за углом. Вышел старик, медленно волочивший ноги. Он вошел в уборную, вернее в умывальник. Я слышал, как он выливает в раковину принесенный чайник, видимо с остатками заварки. Тогда я двинулся к двери (двери умывальников и уборных постоянно оставались открытыми), и она от этого стала закрываться. Я придвинулся так близко, что она плотно закрылась, но сейчас же распахнулась и оттуда показалось рассерженное лицо старика, который подозрительно огляделся. Умывальник освещался светом из коридора, и там стало темно. Распахнув дверь, он вернулся, чтобы налить чайник. Тогда я придвинулся опять, и дверь снова стала закрываться. Когда он стал толкать ее изнутри, она открылась не сразу. Лицо старика, появившегося оттуда, было перекошено страхом. Тогда я отлетел и стремглав пустился вниз.

Я увидел эту женщину, возвращавшуюся из уборной. Уже было поздно что-нибудь придумывать, кроме того, я хотел только испробовать, так сказать, испытать их. Я остановился возле стены, и когда она поравнялась со мной, – при этом у нее чавкала вода в галошах и она слегка прихрамывала (я после сообразил, что ей, вероятно, было мокро) – когда она поравнялась со мной, я загородил ей дорогу.

Я увидел, как она отшатнулась и кровь отлила у нее от лица. Как раз в это время сзади нас послышались чьи-то шаги. Она вполголоса, но дико вскрикнула и бросилась к своей двери. Я проник туда за ней.

Девушка вертелась, несмотря на полутьму, перед зеркалом. Комната освещалась коптилкой. А тусклые электрические лампочки горели только кое-где по коридорам. Девушка спросила:

– Что с вами?

После того, как женщина в неопределенных словах бормотала, что это она, то есть девушка, напугала ее, та закрутилась в свой платок так, как будто ее зазнобило. Потом женщина открыла шкаф и стала уговаривать ее посмотреть платье – видно она хотела продать его. Девушка, поморщившись, сказала:

– Просто не знаю, так у вас холодно.

Но потом она решилась и сняла кофту, причем я видел, что ее белевшие как известка в темноте плечи покрылись гусиной кожей.

Она надела через голову платье и вытянулась перед зеркалом. Я, почему-то колеблясь, направился к двери в коридор, но потом совсем другое чувство заставило меня повернуться обратно к зеркалу, и я взглянул туда же через ее плечо.

Ввиду того, что комната была полутемная, в зеркале на этом темном фоне была видна только она одна. Но вот она на секунду отвела глаза от своего лица и плеч и перевела их, как будто невольно, немного правее, и мы встретились глазами. Сперва она не могла понять, но вдруг подняла руку к лицу, всю ее продернула дрожь, она закричала, отскочила и бросилась к женщине.

В то время как она возбужденно кричала о чем-то и даже, кажется, кто-то из соседей стучался на из крик, я уже летел вперед, вверх, направо, опять вверх. Мимо их дурацких печек. Я знал нужную мне дверь, нашел ее и стукнул ею. Я услышал из-за двери голос известного мне толстяка, который спрашивал, кто там. Я опять стукнул, он открыл, и я вошел. Удивившись, что никого нет, он вернулся в комнату и улегся обратно на нечто вроде тахты из матраса на козлах, покрытого новым ковром, и взял в руки снова какие-то листики, отпечатанные на пишущей машинке, которые читал.

В комнате было светло, так как горела свеча, которая стояла на письменном столе. Из соседней комнаты, сообщавшейся с этой посредством двери – такие двойные комнаты у них назывались почему-то люкс и считались роскошью – были слышны женские голоса. Я не хотел, чтоб в это время был кто-то. Я чувствовал, что это просто нельзя, но я услышал, что там собираются уходить. Тогда я стал ждать.

Я был за занавеской, которая отгораживала нечто вроде кухни, с какими-то кульками и мешками, висевшими на веревочках, – видно запасы пищи. Наконец я услышал, что бывшие в той комнате две женщины подошли к двери и вышли. Он встал со своего дивана, и закрыл дверь на крючок, и опять улегся, и стал жевать. С того места, где он лежал, занавеска, за которой я ждал, была хорошо видна. Потом он захрустел листками и подвел часы. Тогда я придвинулся к занавеске и он взглянул, а потом поднял голову. У него был бегающий удивленный взгляд, так что даже его толстое лицо изменилось. Он глядел прямо на занавеску. Тут я собрал ее край и стал медленно отодвигать ее. Я видел, как он, следя, встал с дивана, а потом попятился. Его глаза округлились, лицо напряглось и рот открыл зубы.

Он не мог двинуться и отвести глаз от занавески. Это было быстро и устраняло все окружающее. Я видел, что он не понимает, что происходит, и поэтому не может ни позвать, ни убежать. Голоса у него тоже не было. Я дернул материю, он увидел меня, хотел попятиться, но вместо этого отдернулся всем телом и, упираясь от меня в воздух руками, упал во весь свой короткий рост. В последний момент он закричал или, вернее, наконец смог закричать, и очень дико. Тогда я вылетел.

Я почувствовал, что я наткнулся на один из выходов, и двинулся к нему. Этот выход был, как оказалось, на балкон третьего этажа. Я прыгнул вниз, и, поднявшись над деревьями, миновал их сухие ветки, и двинулся вдоль уже погасшей улицы. Я свернул в одну из парадных каменного дома, взлетел по длинной клетке вдоль лестницы и постучал в одну из дверей. Ее открыли, держа на цепочке. Я бросился вперед, удержался в коридоре и ждал с нетерпением, которое стоило любого полета.

Очень может быть, что читателю интересно знать, кто я такой? И где меня можно встретить? Я могу это указать. Когда читатель находится где-нибудь в длинном коридоре в чужой темной гостинице, или вестибюле, который ведет на пустую веранду, или в парикмахерской, или в уборной, где есть зеркало – это зеркало может быть каким угодно, маленьким и мутным, какие бывают в любой парадной и в любом учреждении, которые как обычно бывают почти не освещены, – пусть читатель подождет у двери, прислушается, и, когда он убедится хорошенько, что никого нет поблизости, войдет туда, и посмотрит в это зеркало. Но предварительно он должен крепко запереть за собой дверь. Тогда мы можем встретиться.

Закончен 26.03.1945 г.,
Алма-Ата, гостиница «Дом Советов».