Воспоминания Якова Яковлевича о предках

(пересказанные Павлом Яковлевичем Зальцманом)

Шведы, поляки, немцы, а от русских больше всего.

Предки отца в XVIII веке были бюргеры. В его семье говорили, что один из них был садовником самого Фридриха Великого. Отец моего отца родился уже в Смоленске, его звали Яков Егорович. Яков и Егор были постоянными именами в роду, отец Егора (очевидно Георга) был Яков, а его отец Георг. Яков Егорович, то есть мой дед, был настройщик. Он немножко играл на фортепиано и органе и знал их механизмы. У него был свой двухэтажный дом в Смоленске и мастерская. К старости он обеднел, может быть потому, что много пил, он пил редко, но допивался до беспамятства. Однажды в белой горячке он повыставил все свои зубы. Он был человек очень сильный, ломал подковы, гнул пятаки. Как-то во время прогулки с женой Амалией Ивановной (очевидно, Иогановной) прощелыга, может быть пьяница, пристал к ней с грубостями. Один раз только ему было сказано отойти, затем Яков Егорович раз ударил его и тот остался лежать, его едва привели в себя. Обычно Яков Егорович был человек тихий и добрый, но легко приходил в ярость при противодействии. Жену он бережно не давал в обиду, хотя сам причинял ей уйму неприятностей. Они жили вместе всю жизнь и умерли тоже в одно время.

Напившись после деятельного спокойного периода, Яков Егорович громил весь дом, бил посуду и мебель. Кажется, все уходили из дому и спасались у родственников. Приходя в себя, он сразу же, ни с кем ни говоря, молча приступал к восстановлению, чинил переломанные вещи – футляры часов и их механизмы, полки и стулья, приделывал отбитые ножки столов, оторванные дверцы шкафов, залатывал порубленный пол, вставлял дверные ручки и выбитые стекла. Покупалась новая посуда в добавок к уцелевшей и Яков Егорович брался за работу, поборов пьянство.

Он не переносил никаких возражений. За столом говорили только он и его жена, дети должны были только отвечать. При малейшем непослушании он расправлялся с виновным. Был случай, когда раскричался один из маленьких, годовалый или что-то в этом роде. Мать старалась утихомирить его, но это не удавалось. Раздраженный Яков Егорович схватил его за ноги и выбросил в форточку. Была зима и младенец попал в сугроб, срочно оттуда его извлекла мать. За столом были тишина и порядок. Папа часто рассказывал эту историю, жалуясь на мой шум и неподчинение. Мама (Мария Николаевна Орнштейн – прим. ред.) осуждала Якова Егоровича за непомерную жестокость к младенцу.

По вечерам он читал семье вслух. Папа запомнил белого скакуна прерий и в детстве часто видел его во сне. Яков Егорович любил читать «Лесного бродягу» Феррера и пробовал читать по-французски, кое-как переводя. Но произносил он так: лез шевелух (ле шевалье ?) – читал все напечатанные буквы, причем некоторые неправильно.

Детей в семье было много, несколько дочерей и два сына. Мой папа был самым младшим, очень хорошеньким мальчиком с пепельно-русыми волосами и розовым лицом, и его баловали. Особенно нежные отношения у него были с сестрой Александрой – Сашей. Он её помнил девушкой лет 18-19, необыкновенной красавицей.

Он был даже влюблен в неё и ревновал к её поклонникам. Однажды он чуть не съел кусок мыла, который преподнес ей один из них. Рассказывал папа и такой случай. Один знакомый помещик, довольно состоятельный, сватался или ухаживал за ней. Он был человек с очень некрасивым лицом. В ответ на его предложения она подвела его к зеркалу.

Другая сестра, Елена, была горбатой. Случай в детстве привел к этому и повлиял на всю её жизнь.

Старшего брата папы звали Павел. Павел Яковлевич был необычный человек. Папа очень любил его и много о нем рассказывал, о его натуре, проявленной во мнениях, во вкусах и привычках. Ему была отведена верхняя часть дома (уже тогда, когда сестры повыходили замуж – в то время, когда папа подрос и яснее помнил). Он также, как Яков Егорович, занимался настройкой инструментов, но также и множеством других дел. Тут были и изобретательство и /…….., и книги и любые ремесла. Несколько больших комнат были отведены под мастерские. Большое место занимал искусственный сад. Но здесь не было оранжерейных чужих растений, а множество обычной зелени Смоленской губернии – ели, березки и тому подобное. Тут же был и террариум, где жили ужи, белки, ежики, птицы и тому подобная мелкота, которая свободно расхаживала по комнате.

Сам же Павел Яковлевич занимал маленькую комнату, которая была и кабинетом и спальной и кухней и где он не разрешал производить никаких перестановок и уборок. Он не терпел также вытирания пыли. Не любил он и шума. Вообще очень добродушный человек, хорошо относящийся к животным, он ненавидел всякое нарушение тишины до того, что однажды убил одного из котов, устроивших гнусный весенний концерт. Под горячую руку подвернулся арбалет, который он сам превосходно сделал, употребив для стрел колки от ремонтируемого фортепиано.

В привычках и пище он был очень неприхотлив. Готовил себе кое-как, в этом ему часто помогал папа. Конечно, готовить никто из них не умел. Папа, ещё мальчик, однажды поджарил селедку – но и её съели. Они оба любили долгие прогулки и северную природу. Её кусты и были вынесены в верхний этаж дома, где Павел Яковлевич не расставался с любимыми деревьями, листьями, травой.

Его убеждения были, кажется, весьма демократическими: фатовство, светскость, даже в её среднепомещичьем понимании, он презирал. Часто он спрашивал папу: — «Ну что, Яшка, скоро будем революцию делать?». Папа сохранил его карандаш. Из всей семьи он был с Павлом Яковлевичем наиболее близок. Меня назвали в его честь. Папа бесконечно вспоминал и рассказывал о нем.