Из романа «Щенки»

Роман «Щенки» начат в 1932 году под впечатлением первой экспедиции (июль-сентябрь 1932) в Забайкалье. В начале 30-х годов в основном сложились концепция романа, его фабула и стилистика. Отрывки из «Щенков» Зальцман зачитывал Филонову, что зафиксировано в дневнике последнего — запись от 17 августа 1933 года: «17 августа. <…> в это же время пришел Павел Зальцман. Зальцман принес свою литературную работу «Щенки». <…> я предложил Зальцману прочесть «Щенков», не стесняясь Купцова. У Зальцмана удивительно острая наблюдательность и гигантская инициатива, но вещь полудетская, сырая, «первый слой». Отдельные куски его работы — например, дождь на лужайке у сибирской тайги под Минусинском, где он был на съемке «Анненковщины» с кинорежиссером Берсеневым, — почти удивляют». (Филонов П. Н. Дневники // СПб., Азбука, 2000. С. 217). В блокаду тоже были написаны отдельные фрагменты. Продолжалась работа в Алма-Ате.

Приводим одну из глав романа – «Табор» (ч. 1, гл. 7). Текст подготовлен Петром Казарновским и Ильёй Кукуем. Орфография и пунктуация черновой рукописи приведены к современным нормам с сохранением значимых особенностей авторского стиля. Деление на абзацы в ряде случаев установлено предположительно; отдельные нерасшифрованные места и конъектуры снабжены соответствующими пометками в угловых скобках.

Из романа «Щенки». Часть 1, глава 7. Табор.

Молитва:

Господи, помоги, дай нам сегодня хлеба, или редиски, или мяса, лучше бы мяса. Не дождя, а теплой пыли. Боже, не суди нас страшно. Найти в стороне, помилуй, откопать в земле, вырвать из рук.

Винимся в грехах, отпусти нам, – пустая слюна не дает сказать, уверуем без страха – не по прошлым винам. За зло накажи сухим годом, растяни руки работой, задуши в дыму, спали огнём – потом, не сейчас, позднее; смилуйся, после, со временем, погодя; накорми хлебом; накажи под конец, когда придет время; дай сегодня есть, нету сил, Господи, или мясом.

Рябая курица днем на веревке клюет червяка из мокрой земли. Её стерегут босые дети под косыми жердями с соломой поверх наваленной хвои. Сестра говорит брату:

– Ваня, уже поздно, скоро ночь и утро, может, зарежут завтра?

– Крылышка захотела?

Ей голодно, стало темно в углу на коленях; лапка во рту из жирных рук, на зубах мясо, обжигая щеки. Она очнулась от капель и говорит:

– Я возьму сама.

Она тянет курицу веревкой, осторожно, чтоб стерва не взлетела, сжимает её руками. Ваня говорит:

– Я сложил хворост под крышей в землянке у столба, там нет воды. Неси её туды.

Она поднимается с ношей:

– А вдруг огонь увидят? Знаешь что, беги за углем, говори, что залило. Собери отовсюду понемногу на железный поднос.

Брат надевает сапоги в углу:

– Тише, не разбуди. Завтра идут на сусликов.

Сестра прижимает курицу к груди. Та, сперва податливая во сне, начинает тревожно шевелиться. Она стискивает крепче, со страхом и злобой на неспокойную птицу. Курица мешает ей, старается выскользнуть, выбиваясь крыльями. Она готова раздавить <её> и, пока та не закудахтала, торопясь выходит из-за досок, обходит спящих на цыпочках и бежит, скользя на мокрых лысинах глины к землянке, уцелевшей от старого лагеря.

Над лесом летит сова. Она следит сверху за девочкой. Та зазябла. В темноте под тонким платьем у неё посинела кожа. Она бежит быстрее и спускается в землянку. Сова слетает в траву и только хочет проползти за ней, как появляется брат, обходя кустики ельника с подносом, полным горящих углей. И брат и сестра нагнулись к огню и греются. Тепло опалило кожу. Сестра говорит:

– Я её буду держать, а ты прируби, или резать будешь? А потом я почищу.

Он старается уложить голову курицы на камень. Сестра сжимает лапы. В темную дырку обвалившейся крыши заглядывает сова, а курица рвется, вертит головой, но сестра маленькими руками крепко держит ноги.

Вот какой представился случай. Дать ей полакомиться? Но, поевши, они свернутся и заснут. Но что здесь найдешь – а внезапно из лесу; веселясь; нырну, вырвав, не обворую с собой, оставлю с ней. Следует разбор на тонкую грудь, а будет здоровая баба и околичности – надо торопиться, чтоб успеть дотащить кого-нибудь в эту ночь до рельс. Вон их!

Я видел её у шалаша, того, что между кривой, раздвоенной вилами сосной и перед землянкой с остатками трубы из четырех досок, с двускатным навесом от дождя.

И сова улетела. Она летит к шалашу и, раздвинув когтями и клювом хвою, вдруг поднимает тревогу; царапает солому, гукает, стонет и с шумом бьётся крыльями.

Спящие в шалаше просыпаются. Мать натыкается на узлы, на самовар, ищет курицу и видит, что ни её, ни детей нет. Она выбегает на шум. Сова тяжело подымается и летит в темноте. Женщина с криком за ней. Уморившиеся на сборах шишек соседи машут рукой и засыпают.

Сова падает в траву невдалеке. В надежде отнять курицу, женщина подбегает, но сова взлетает с трудом и, падая и поднимаясь, опять уводит её к землянке.

Поднос подставлен под куриную голову, чтоб было тверже, угли сгребли к другому концу. Тут дети вспомнили, что не захватили ножа и курицу нечем резать; забыли топор; нет острого железа, ни скобы, ни крюка. Только битые стекла валяются, затоптанные в землю. Брат говорит:

– Я убью её камнем.

Он идет за ним, но все малы. Наконец он приносит с кулак и бьет им по куриной шее.

Поднялся шум, хлопанье крыльями и клохтанье. Сестра вырывает камень и пробует сама, но курица бьется и кидается; удачный удар ломает шею, она вырывается ещё сильней, не видя мутными глазами. Таня держит одной рукой обе её ноги, растерянный брат отгребает в сторону угли, прыгающие, задетые крыльями, а Таня бьёт сильней, покрасневши от злобы, по голове, выбивает у курицы левый глаз и ломает клюв. В землянке не прерывается крик. Наконец ей удается расквасить голову совершенно.

Разделенные мозги выдавливаются на поднос, кровь обрызгала Танины руки. Пока она вытирает их об мокрую траву у входа в землянку и высушивает над жаром, курица перестает водить ногами и, как приклеенная сплющенной головой к камню, застывает. Уголья потускнели.

Таня, торопясь, начинает её ощипывать, а брат разводит огонь. Он вытаскивает из вязанки три жерди, ставит, связав вершинами, скрепляет разорванными сырыми сосновыми ветками и, пока сестра ощипывает, разводит под ними огонь, нагибаясь и раздувая, вспыхивая лицом, и вешает полный котелок. На ветках проступает клей, вялое куриное тело на черном листе розовеет, огонь разгорелся. Сестра ошмаливает, наполняя землянку запахом горелых перьев, и кое-как осколком стекла потрошит, чистит и опускает в воду. Черная печень выскальзывает из собранной в лодочку руки, она бережно обмывает её. Оба наклоняются над едой, ежеминутно пробуя пальцем в горячей воде. Они погружены в ожидание. Постепенно возносится запах. У Тани слабеют ноги, ей плохо. Она опирается руками на одну из трех жердей и склоняет веснушчатое лицо с маленьким носом над огнем. У неё загорелся нечесаный кончик косы. Брат его тушит:

– Ты чего в котелок полезла?

Она откидывается на его руки спиной, прислонившись головой к его ногам. В это время сова исчезает во тьме у самого входа, и мать, на огонь в пустой землянке, почуяв пищу, подходит к отверстию и увидела детей. Ослабевшая Таня, открыв глаза на мгновение, видит длинную фигуру матери, нагнувшуюся во входе, и в страхе хватается за жерди и котелок и переворачивает их, разбрасывая огонь. Она кричит, обжегшись. Мать сбегает вниз к котелку, а брат вскочил и топчет ногами костер, затаптывает расползающийся огонь, отбрасывая перевернувшийся котелок с курицей, прыгая по горящим веткам сапогами, потеряв голову. Разбитый костер притухает. Мать идёт в наступившей темноте, нагнувшись к поднимающейся дочке.

Во входе ползет сова. Она хватает горячую курицу, отлетает с ней и садится на пороге землянки, над полуобвалившимися ступеньками, держа в загнувшихся когтях, и косится от огоньков на фигуры в глубине. Мать оставляет Таню. Брат бросился было к сове, но остановился испуганный. Мать подскакивает к ней, но она, зажавши крепко ощипанное белое тело, отлетает на двадцать шагов и, как раньше, падает.

Тогда и мать, и дети – Таня впереди всех, крича на сову, чтоб она уронила курицу, – пускаются за ней. Во тьме им белеет куриное тело. Брат ищет палку, но боится вернуться, чтоб не отстать и не упустить своего куска. Все трое бегут, перепрыгивая через светлеющие лужи к оживающему востоку.

Сова подпускает их близко, как будто ослабевая; но когда они вот-вот хватают куриную лапу, она с трудом срывается и летит всё прямо и прямо.

На минуту она растерялась и закружила – Таня падает на колени и ложится всем телом на землю. Мать, отчаявшаяся, готова уже остаться, но Таня, пробужденная мыслью о курице, догоняет, опять бежит, но скоро садится под горой на белый камень. Она уже не может бежать, а мать и сын по-прежнему гонятся. Сова торопится, так как рассветает, и только разок оглядывается на оставшуюся Таню.

Встречный дождь оббивает перья, всё, что налетает, выносит вверх, но невольная грусть с рассветом сжимает любую душу. Сова бормочет: «В эту ночь на станции я следил за двумя стариками-бурятами. Один был похож на меня – круглолицый, с острым носом, в красной высокой шапке. Другой вырывал у него мешок; там, может быть, вещи? Оба, разрывая пальцы, стали раскрывать, вцепились; не раскрыв, подрались – я гляжу и вижу, как оба падают, встает один – а может, там была пища? Жалеть об этом смешно, зато теперь мне больно». <Нрзб.>, и сова продолжает тихо:

«Она умрет. Я бросил бы ей кусок из нежных побуждений – нарастить на бедрах мяса, отпустить в садок на леске.

Когда я был чучелом, я видел: в живорыбный садок, в которых я знаток, такая птица должна понимать в рыбах, вы спросите, что это за птица, с берега сходни, а на воде поплавок, такой садок на Фонтанке у Щукина рынка – в мутной воде за решеткой набито разной рыбы с черными спинами. Она уходит вниз, и спины тускнеют, а белых боков не видно вовсе. Вы вылавливаете любую. Вот. Подай, друг – упакуй этого карпа. А это что? – Сазан. На постном масле. И кухарочки на кухне издают <не> этот постный запах, а скорее скоромный. Нескромный. Когда выбирается рыба, если полагаются для услуг, то зоркий глаз определяет пригодность. Так и здесь; маленький нос и веснушки… правда, бледность и желтизна, зато – новизна.

А здесь лучше, здесь интереснее. Эти мокрые кусты, эта пустая темнота и вдруг – находка. Так идут по грибы. Маринованные белые под осенним снегом… И вечерний свет в чужом окне… Находка в листьях. Вырвать отсюда и унести. Это прекрасно. Я взволнован».

И сова улетает дальше. «О, эти счеты с богом – всего не унести». Вздохнувши в светлеющую темноту, наполнив вылупленные глаза чуть ли не слезой, сова отрывается и шепчет: «Надо торопиться, но я вернусь».