Ordinamenti. Комедия

Приемная председателя. Однотумбовый столик, пять низких кресел, диван. За столиком сидит секретарша. Пятеро входят. Рассаживаются, молчат, искоса оглядывают друг друга. Звонок. Секретарша уходит в огромную двустворчатую дверь, обитую драгоценным дерматином. Через секунду она появляется и жестом показывает на эту дверь.

Секретарша. Председатель просит.

Пятеро поднимаются и проходят в дверь. Кабинет председателя. Большой письменный стол, пять зеркал, кресла.

Председатель. Прошу садиться.

Пятеро усаживаются в кресла.

Председатель. Так вот. Наконец выбрал время. Времени, знаете ли, не хватает… Очень не хватает. Тут все действенное такое… Мероприятия. Кого так, кого этак… Все такое эмоциональное, жгучее. Винтер АРМа, как говорится, не до того.

Поэт (бормочет). Еще бы!

Председатель. Ну вот, впрочем, вызвал вас на полчаса. Мы это все быстро отрегулируем. Как говорится, раз, два и готово. Значит, так (заглядывает в блокнот), под страхом смертной казни обязуем вас…

Философ. Только этого не хватало!

Председатель. А как же! Зато радикально. В плане отечественного самообразования, ликвидации всяческих, между нами говоря, отставаний, международных неловкостей… Да, значит, так и решим – обязуем под страхом смертной казни…

Поэт. Через что?

Председатель (несколько растерявшись). То есть как – через что? Во-первых, мы в твердой уверенности, что до этого не дойдет, а во-вторых, – ну там, если что, то к тому времени успеем дооформить. Чего тут так уж – вынь да положь – горячиться. Это мы всегда сообразим. Вопрос, так сказать, не первоочередной.

Поэт (упрямо). Нет, все-таки надо уточнить.

Председатель (веско и грубовато). Не будем уточнять. Перейдем к разнарядке. Обязуем вас представить к сроку… Вот (указывает на календарь), одним словом, на второе января каждого года, следующие фабрикаты (заглядывает в блокнот): живописи – три.

Художник. Чего три?

Председатель. Чего угодно – цветного, широкоформатного.

Художник (робко). Но это вроде скорее относится к кино…

Председатель. Почему же? Чтоб было большое, цветное.

Художник. А техника?

Председатель. Ну какая тут техника? Тут искусство.

Художник. Нет, я в смысле – чем, на чем…

Председатель. Ну на чем это делается? На сатине, на велюре… Вам это лучше знать.

Художник (пожимая плечами). Что-то не припомню… Велюр… (Задумывается) Знакомое слово… Велюр? Валер?

Вопросительно смотрит на остальных. Все, включая председателя, переглядываются. Общая неловкость.

Философ. А не из этого ли делались дамские боты?

Председатель. Все может быть. Давайте ближе к делу. Мы выставляем все пункты, так сказать, в генеральном разрезе. Делайте на чем хотите, но чтоб было представлено… этого самого… три. Теперь следующий пункт. Одно большое высокохудожественное произведение, как бы это сказать – такого эпического размаха, с мыслями, с образами, желательно в двух-трех-четырех частях. Можно и больше. (Общее молчание) Кто здесь писатель?

Философ (указывая на писателя). Вот он.

Писатель. Почему же обязательно я?

Председатель. Вы пишете?

Писатель. Ну мало ли что? Ну пишу, но…

Председатель. Достаточно. Все ясно. Дальше тут вот у меня значится: графических произведений десять штук. Что это такое?

График. Это то, что на бумаге.

Председатель. Ага! Знаю, линогравюры.

График. Я предпочел бы тушь, перо…

Председатель. Устраивает. Согласен. Дальше (заглядывает в блокнот), десять стихотворных произведений. Гм, почему десять? Маловато… Пожалуй, пятнадцать.

Поэт (вскакивая). Не согласен!

Председатель. То есть как это?

Поэт. Нереально! Пятнадцать! Ничего себе! Это в год?! Да вы знаете, что такое поэзия?

Председатель. Бог его знает. Знал бы – сам бы писал.

Поэт (продолжает горячиться). Пятнадцать! А пятнадцать колпаков – хотите?

Председатель. Каких колпаков?

Поэт (показывая руками). Которые на пальцы! Захотели – десять, подумали – нет, пятнадцать. Это же не колпаки, чтобы заказывать.

Председатель (стучит по столу). Вы тут не шумите, тут вам не это, как его… (не может найти нужного слова)… ну как это, где шумят?

Задумывается. Все тоже задумываются. Тишина.

Философ. Ну?

Писатель. Очень любопытно.

График. Вот когда делаешь, то и делается, а они, видите ли, ищут.

Писатель. Я всегда думал, ходить надо, слушать, записывать…

Поэт. Думай, Мойше, думай, только не спи… (Смеется).

Писатель. Вот то-то и дело… или спать, или слушать… Не знаю.

Председатель (поэту). А вы бы как творческий работник, чем смеяться, вот бы и подсказали.

Поэт. Об этом и речь – никаких и ничего!

Председатель. Не понимаю.

Поэт. Чего же вы хотите, чтобы я вам разные метафоры искал, ковырялся? Метод, да не тот. Вот ежели когда рраз и готово – вот это оно и есть. А иначе ничего и нет. Понятно? Вот потому-то никаких пятнадцать в год нельзя. То есть можно и десять, а можно и ни одного – это уж как архангелы спроворят.

Председатель (холодно). При чем тут архангелы?

Поэт. Да уж при том!

Председатель (рассержен). Прекратите бессмысленные разговоры! Итак, пятнадцать поэтических произведений с рифмами. Под страхом смертной казни.

Поэт (бормочет). Опять та же волынка. Не представляю… (Затихает).

Председатель. И, наконец, последний пункт: один философский трактат.

Философ (медленно поднимаясь). То есть как это?

Председатель. Очень просто. Как полагается, глубоко философский.

Философ. Да где ж это видано! А я тут при чем?

Председатель (глядя на него). Позвольте, тут у меня ваше досье. Вы, может, не тот? Я велел философа…

Философ (гордо). Я – философ.

Председатель. Ну вот… Требуется трактат. Под страхом…

Философ. Ну да это понятно… Если под страхом, то конечно что-нибудь получится. Естественный результат действия императива в целях сохранения собственной формы. А то какая уж тут форма в результате смертной казни!

Председатель (внимательно и несколько тупо выслушивает его). Вот, вот, это самое в более или менее литературном изложении.

Философ (разводя руками). Но все-таки несколько странно! Это самое – это, так сказать, результат постоянной деятельности мысли как эманации императива, который таким образом, так сказать, добирает то, чего ему не додали и, следовательно, утверждает себя и даже еще сверх того, старается по возможности наложить свой отпечаток на другие императивы, то есть формообразует…

Председатель. Ну видите, как у вас гладко пошло. Вот это самое и изложите.

Философ. Незачем излагать. Я вообще никогда ничего не излагал.

Председатель (хлопает кулаком по столу). Все! Кончили! Один трактат под страхом смертной… (Делает жест, оглядывает пятерых) – Ясно?

График. Что касается меня, я пожалуйста, но…

Председатель. Что – но?

График (робко). Да я об оплате… Так-то я вроде приспособился. У меня и стол есть. Правда маленький, на одной ножке. Но я заказал столешницу из толстой фанеры – шестьдесят семь сантиметров в диаметре. Этого хватает. Бумагу беру на студии… Нужны еще бритвы и резинки, но резинки, когда нужно, я всегда случайно нахожу. Вот коробку перьев дочь где-то стащила… И тушь мне кто-нибудь подкидывает, так что тут все в порядке. Но времени-то у меня нет, работа… Приходится ловчить. Иногда ночью… Но это все-таки не то. Удобнее всего простой, но простой – пятьдесят процентов, так что…

Председатель. Ничего не понимаю. О каком простое идет речь, о какой работе? Ведь это и есть ваша работа, вот эти тушь – перо.

График (смеется). Да что вы! Это так, между прочим. Разве с этого можно жить? Я, в основном, на студии.

Председатель. На какой студии?

График. Ну известно, на киностудии. Фундуса там всякие, чертежи, стройка, съемка. Так что я и говорю – если бы больше времени… Но для этого…

Председатель. Так чего вы, собственно, хотите?

График (с наглостью). Денег!

Председатель (фыркает). Дорогуша, да сколько угодно.

График от неожиданности опешил. Встает. Потом садится. Его начинает бить лихорадка. Общее смятение.

Философ (вытирает пот со лба). Вот это да! Так значит, с одной стороны, под страхом этого самого, а с другой стороны – … С одной стороны так, а с другой – эдак!

Председатель (встает, обращается ко всем). Уж раз затронут этот вопрос, то сразу перейду ко второму пункту нашего собеседования. Мы с вас требуем под… ну ладно, ладно! Но мы создаем вам все необходимые условия для выполнения указанных работ. Деньги там и прочее. Вы – нам, мы – вам.

График (схватившись руками за голову, бормочет). Ох, этот сон…

Председатель. Что такое?

График. Этот страшный сон!

Председатель. Что-нибудь интересное?

График. Да, уж интереснее не бывает!

Председатель. Ну?

График. Вижу, что я на нашей старой квартире. Я ее постоянно вижу во сне. Надо спуститься вниз на несколько ступенек и потом повернуть налево. Такой закуток, и там дверь. Пол у нас был на одном уровне с землей, а перед окнами – мусорный ящик. Я его до сих пор рисую.

Поэт. Откуда пчелка пьет, такой у нее и мед.

Философ. Информация – источник структуры, которую императив склонен отождествлять с самим собой.

Председатель. Знаете, ваши тезисы впечатляют. По-моему, у нас с вами дело пойдет. (Обращаясь к графику) А у вас, кроме этого ящика, еще что-нибудь есть?

График. Ну бывает… И вот я один в комнате. Пусто. Посередине стол, за которым мы обедали и читали, над ним электрическая лампочка под железным канцелярским колпаком. Колпак выкрашен сверху в зеленый цвет, но краска оббита. В комнате как-то темно и, кроме меня, никого нет. И вот входит человек, на нем пальто с бобровым воротником. Он на кого-то похож, не помню, на кого. (Внимательно оглядывает председателя) Странно…

Председатель. Что странно?

График. Да нет, ничего… И он хочет купить мой лист. Я говорю – этот лист стоит двести тысяч.

Председатель. Очень уж дорого!

График. Но это же сон. Он говорит… говорит… (График опять долгим взглядом оглядывает председателя) А, да, он говорит: «Очень уж дорого!». Одним словом, мы начинаем торговаться. Мне почему-то ужасно нужны деньги, хотя я и не помню – почему. В результате я соглашаюсь на сто тысяч. «Хорошо, – говорит он – только у меня сто тысяч в одной купюре». Это не очень удобно, думаю я, но ладно! Надо брать, а то еще раздумает. И он уносит мою работу. Невероятно, не правда ли?! Я сразу же бегу в сберкассу, чтобы там разменять купюру. Боюсь – уже поздно. Но сберкасса помещается рядом, на углу Троицкой и Загородного в доме с башенкой. Подхожу к окошечку. Пусто, никакой очереди. Невероятно! Я протягиваю свою купюру в окошечко. Там какая-то девушка, но видны только ее руки. Она говорит: «Нет, сейчас я на такую сумму разменять не могу». Я думаю – так я и знал! Что-нибудь непременно помешает. Вдруг она говорит: «А впрочем, давайте», – и забирает купюру. Вот, думаю, боже мой! Получу кучу денег. Но тут она протягивает ее обратно: «Что это вы мне даете?» – «То есть, как – что?» – спрашиваю я. – «Да ведь это старая банкнота – глядите». И я вижу вместо герба, который был на моей и который я хорошо запомнил, другой герб, с двуглавым орлом. Она успела подменить мо ю бумажку в сто тысяч! И я ничего не могу сделать, свидетелей нет. Я отхожу от окошка и вдруг соображаю, что эта девушка – это ведь она, и в отчаянии думаю, зачем же она, дура, это сделала! Ведь и так эти деньги были бы для нее. Ужасный сон, правда? И вот – действительно деньги. Невероятно!

Председатель. Что ж тут невероятного? Вы можете сейчас же получить аванс. В приемной вам покажут, где касса.

График. Вот так пойти и получить?

Председатель (величественно). Идите.

График (делает шаг назад). И пойду.

Председатель. И идите!

График поворачивается, простирает руки к двери и, зажмурясь, выходит.

Председатель (обращаясь к оставшимся). Видите, как все просто.

Художник. Да, у него-то просто. Он эти листы царапает хоть где, даже без натуры.

Председатель. А вы?

Художник. Для живописи требуется место и восьмичасовой рабочий день. Регулярно. День за днем нужно беспрерывно работать. Председатель. Ну и работали бы.

Художник. Да, сперва я пытался. Но с этого не проживешь. И все времени не было, экспедиции. Да и на выставки меня не брали, и перерегистрацию в ЛОСХе я не прошел. Знаете, тематика не та, загреметь можно. Ну а потом пошло всякое – война, маскировка, голод, барахолка, в колхоз за свеклой. Между прочим, и места тоже не было. Одно время жили в коридоре рядом с уборной. Я отгородился садовой скамейкой, взял на улице. Потом отхватил полномера. За шкафом жила дама, за перегородкой другая, все Вертинского крутила. Я очень люблю Вертинского. Пою… Может быть, вместо живописи можно петь?

Председатель. А может, вы вообще не живописец, а музыкант?

Художник (слегка оживившись). Да, отчасти музыкант. Я кое-что сочинял.

Председатель (вздохнув). Ладно, как-нибудь познакомимся и с этим. Захватите эти, как они называются – партитуры.

Художник. Ну, этого у меня нет, я записывать не умею.

Председатель. Тэк-с!

Художник. Ну и эта комнатушка у хозяев… Полы дырявые – снег виден. Печка коптит. Холсты черные. А площадь десять метров. Вот у Мейсонье было ателье – по десять лошадей ставил и писал. Честное слово!

Председатель. Так что, вам тоже нужны лошади?

Художник (просияв). О да! Лошади – это прекрасно! Я до сих пор вижу во сне…

Председатель. В самом деле?

Художник. Да, прихожу, знаете, уже совсем поздно в какой-то дом, такой, на отшибе, в чужом месте. Уже ночь. Спать пора. Вроде в экспедиции. И вдруг слышу, что здесь кони стоят в конюшне. Говорю: «Чьи же это?» – «Да так, – отвечает кто-то, – теперь наши.» – «И можно вывести?» – «Да почему же нет?» Даже не верится. И вот вывожу. А он уже оседлан, взнуздан. И знаете, так живо вижу: ставлю ногу в стремя и вот уже плыву. Дорога пустая, и копыта стучат. Обогнул дом и пускаю рысью. Какие-то овраги, кусты… Все идет вверх.

Председатель. И куда же вы?

Художник. О, подальше! И вдруг я вижу, что рядом идет еще один неоседланный конь…

Председатель. Ну, а потом, когда возвращаетесь?

Художник. А я не возвращаюсь.

Председатель. Мы отвлеклись. Значит, я так понял, что для работы вам нужны лошади? Дадим лошадей.

Художник. Лошади? Для работы? Это зачем? Нет, я ведь портретист. Мне нужны девушки.

Председатель. Почему же именно девушки?

Художник. Не знаю. Они красивые. Все-таки несколько акварелей у меня есть.

Председатель. А разве акварель – живопись?

Художник. Моя акварель – живопись!

Председатель (поморщившись). Но я же говорил, что нам требуется что-нибудь фундаментальное, масштабное…

Художник. А я объяснял, что это невозможно. Техника утеряна и восстановить…

Председатель (раздраженно). Ну, хватит, сказано – три под страхом…

Художник. Под страхом, говорите? Ладно, в конце концов достаточно просто сидеть и работать и что-нибудь, очевидно, получится. Но предупреждаю, нужно место, время и натура. Вы не представляете, как трудно с натурой.

Председатель (сердито). Следующий. (Глядя на поэта) Надеюсь, теперь не будет лишних разговоров?

Поэт. Да что говорить – я уже все сказал. Я ни за что не ручаюсь. Поэзия требует особых условий.

Председатель. Мы создадим вам все условия.

Поэт (испуганно). Нет, нет! Я не хочу! У меня условий слишком хватало.

Председатель. Очевидно, прежде всего нужны деньги?

Поэт. Ага, а потом смертная казнь неизвестно через что! Нет уж! Мне еще жизнь не надоела.

Председатель. Совершенно не понимаю.

Поэт. Слыхали про такого – Сервантеса? Знаете, в каких условиях он работал? Мавры, цепи, тюрьма.

Председатель. А! Вот оно что?

Поэт. Да вот, как меня долбанет покрепче – тут и стихи. Вот такое безобразие. Был у меня такой камуфлет… то есть, с одной стороны, конечно, приятно… Это я относительно Тани. У нее были широкие белые бедра, я ее про себя называл Андромедой. И большие соски, чуть не на всю грудку. А грудки маленькие.

Председатель. К чему эти детали?

Поэт. Но дело в том, что все это было… Гм…

Председатель. Может быть, все это должно остаться в тайне?

Поэт. Пожалуй. Мы любили сидеть в одном кресле. В их квартире было такое огромное кресло. И я ее раздевал… Потом…

Председатель. Я ведь вас не спрашиваю об этих личных переживаниях.

Поэт. Я помню, мы шли по Марсову Полю, был снег.

Председатель. Но такая прогулка, очевидно, приятна?

Поэт. Я высуну язык на крюк –

Это ли еще не трюк?!

И сам себя поволоку,

Дергая за проволоку…

Даже вспомнить тошно. В общем, был прямо взрыв стихов… гм… большое смятение. Потом… потом в определенном смысле была полная безмятежность. И что же? Ни черта! Ни одной строчки. Затем начались бомбежки. Зима, все закоптело и лед. Голод, еще снаряды. Но это уже так… И что же – вот тогда опять начались стихи. И затем на юге, когда я мешки таскал.

Председатель. Какие мешки?

Поэт. Ну, что удавалось выменять.

Я нес мешок картошки

На радостной спине…

И меня обгоняли машины.

Председатель. Тоже стихи?

Поэт. Целая куча. И вот ко всему этому я познакомился с одной, что ли, дамой.

Председатель. Ага! Опять!

Поэт. Тогда я здорово голодал, но, с другой стороны, все это лезло в голову. Однажды я пробегал с час по темным помещениям – в фанерных стенах декораций – искал топор, чтоб отрубить себе пальцы (делает жест в сторону художника) – на левой, на левой. К счастью, плотники ушли и инструмент забрали. Зачем мне это понадобилось – не помню. И вот тогда были опять стихи.

Председатель. Так что же вы всем этим хотите сказать? Мы представляли, что создадим условия для, так сказать, творческой деятельности… Удобства, ванны, виллы. Я даже помню, один, кажется поэт, спрашивал у другого, тоже, видимо, поэта:

Да есть ли свой у вас портной?

Значит и портного. Вам нужен портной?

Поэт. Конечно, с удовольствием!

Я на себя накину фрак

И полечу…

Председатель. И тогда стихи?

Поэт. А на хрен тогда стихи!!

Председатель (взрывается). Хорошо же! К чертовой вас бабушке! К маврам, на цепь, в монастырь! Постричь! Побрить!

Поэт (насмешливо). А вы что, архангел?

Председатель (опешив и с неприятным выражением оглядывая его). Почему опять архангел?

Поэт. А это только они… Они этим и занимаются. Но теперь баста. Ничего не буду, принципиально! Пошли они в сметник… с крыльями!

Председатель. Так вы, стало быть, считаете…

Поэт. Зачем считать! Всего не пересчитаешь. Факты – упрямая вещь. Поэтому я прошу – девок! И без всяких этих знакомств, с внедрениями. А как бывает – с затылка. Вот увидел и ткнул пальцем. А там – что будет! Понимаете, очень изумительно, когда совершенно чужое берешь и оно делается совершенно твоим.

Философ. Ты смотри-ка, откровенный какой!

Поэт (поглядев на него, мрачно). Терпеть чужое позорно.

Председатель (вздохнув). Все терпят.

Поэт. А иначе ничего не буду.

Председатель. А если под страхом…

Поэт (обозлившись). А пошло оно с этим страхом туда же в нужник с крыльями. Видали и перевидали. Страх будет, а стихов не будет. При всем желании. Этот фактор чересчур переиспользован и, кроме тряски и тошноты, ничего не даст.

Председатель (несколько пораженный, задумчиво). Хорошо, дадим девок.

Поэт. Позвольте еще кое-что. а то одни девки могут не сработать.

Председатель. Ну?

Поэт. Я бы хотел живого архангела при себе.

Председатель. В каком смысле?

Поэт. Вот так – при мне – для разговоров и – чтоб смотрел.. А то, знаете, пока они кувыркались – я все смотрел… Я, пожалуй, тут и стану стихи выдавать. Дразниться.

Председатель. Что можем – дадим. А архангелов у нас нет.

Поэт (помрачнев и оглядываясь). То-то, что нет. Или это тоже они проворят?…

Все задумываются. Воцаряется общее минутное молчание. Потом слышен телефонный звонок.

Председатель (поднимает трубку). Что? Я ведь просил не отрывать. Кого? (Слушает, подняв брови) Вызывает ненадолго? (Прикрывает ладонью трубку, поэту) Это что еще за штуки? Вас вызывает какой-то архангел. Зачем?

Поэт (пожимает плечами). Почем я знаю, видно, дело есть.

Председатель (растерянно). Так что? Надо идти?

Поэт. Удивительно циничная откровенность. Я сейчас.

Выходит. Приемная. Поэт с размаху открывает дверь и хлопает ею по архангелу, который стоял под самой дверью. Слышен шлепающий звук, так как дверь обита дерматином, а архангел мягкий.

Архангел (отскакивает, он слегка сплющен. Сердито). Какого черта! Осторожнее!

Поэт. Вы меня вызывали?

Архангел (еще продолжает сердиться, сухо). Да. Осторожнее нужно!

Поэт. Зачем? Я занят.

Архангел (перестает сердиться, насмешливо). Неужто?

Поэт. Чего вам нужно?

Архангел. А того, что нас заинтересовал ваш уважаемый лепет, и я явился.

Поэт. Это я вижу.

Архангел (смеясь). Он видит! Клянусь Богом! А что вы, собственно, видите?

Поэт. Вас и вижу.

Архангел. Вот об этом и речь. Вы поминутно трепитесь, что нас – то есть меня или еще кого другого – видите. А что вы можете видеть?

Поэт (указывая на него). Да вот это.

Архангел. Гм. Так-таки и видите?

Поэт. Теперь-то вполне вижу и всегда подозревал…

Архангел (принимая серьезный вид, с достоинством). Так вот – ничего этого нет. Я и явился для того, чтобы сказать: бросьте самообольщение и трепотню. Нет!

Поэт. А что, интересно, есть?

Архангел (сдержанно улыбаясь). А ничего, душенька, и нет. Понимаете, ни – че – го! Пыль, космос, волновые пакеты. Вы же сами в книжках, что берете у зятя, читали.

Поэт. О боже! А все эти штуки-дрюки, все эти хитросплетения страстей, эти чувства, страдания, наконец, творчество, для чего они?

Архангел (все так же насмешливо). Во-первых, что за слова я слышу из ваших уст?

Поэт. Ах, пардон, я очень взволнован. Тут не выбирают слов.

Архангел. А во-вторых, все это, то, что вы так оригинально определили, я бы сказал, действительно ни для чего.

Поэт (лицо у него испуганное и грустное). Да… Таким образом… Ну что ж…

Он опускается в кресло против стола секретарши, архангел тихонько садится в другое кресло. Секретарша сидит за своим столом.

Поэт (бормочет про себя). О боже, боже!

Взгляд его падает на стол, вернее, под стол. Видна нижняя часть секретарши, на ней розовое платьице мини. Поэт внимательно приглядывается. Секретарша, видимо, изумлена этой сценой, она замерла в случайной позе, широко расставив ноги. До этого она, как иногда бывает, сбросила туфли, чтобы дать отдохнуть ногам. Ноги у нее босые и голые. Кроме того, при ее позе делается ясно, что если даже на ней есть трусы, то это самые легкие летние трусы, которых, собственно, могло бы и не быть, так как абсолютно ничего они не прикрывают. Поэт, сидя в своем низком кресле, не может оторвать взгляда от ее ног, продолжая механически повторять: «О боже, боже!». Внезапно настроение его меняется. Он в ярости поворачивается к креслу, где сидел архангел, но там никого нет. Поэт вскакивает, по его спине проходит та странная дрожь, которая сопутствует непередаваемым и значительным ощущениям. Бормоча что-то, поэт бросается к двери.

Кабинет председателя. Поэт быстро входит.

Поэт. Я немного передумал. Вернее, хотел бы уточнить. Мне, кажется, не нужно большого количества этих… девок. Мне нужна одна – ваша секретарша.

Председатель. Но так внезапно…

Поэт. Я только что познакомился с ней. Это категорически.

Председатель. И это вам поможет? Ну что ж…

Поэт. Может быть, здесь какой-то замысел, хитрость – но все равно…

Философ. Правильно, дают девку – бери и помалкивай.

Поэт бросается к двери и исчезает.

Председатель (снимает телефонную трубку). Да, это я. Тут один из приглашенных – поэт – нуждается в вас для работы… Что? Вы слушаете? Он возьмет вас… Что такое? (Трясет трубку) Что-то с телефоном. А? Какой-то шум. Черт, что происходит? Вы слушаете? Я говорю, он возьмет вас, чтобы…

Из трубки довольно явственно слышится голос секретарши: Он уже взял.

Председатель (после минутной паузы). Вечная спешка.

Входит поэт, у него рассеянный вид и неторопливая, какая-то умягченная походка. Он садится в кресло, комфортно вытягивает ноги и засыпает.

Председатель (обращаясь к писателю). Что скажете вы?

Писатель. Он заснул.

Председатель. Ну и ладно.

Писатель. И теперь он видит сон.

Председатель. А вы откуда знаете? Ах, да… И что же он видит?

Писатель. А вы не видите?

Председатель. Признаться… А впрочем…

Писатель. Ну вот!

Тот же кабинет председателя слабо освещен. Председатель один, сидит за письменным столом. Протягивает руку к кнопке. Звонит. Дверь открывается, показывается секретарша.

Председатель. Явился?

Секретарша. Да, он здесь.

Председатель. Пусть войдет.

Секретарша исчезает. Дверь открывается шире, и в ней появляется архангел. Останавливается у порога.

Председатель (указывает на кресло). Ну-с?

Архангел. Прошу прощения, а что, собственно, произошло?

Председатель (нетерпеливо). Ну?!

Архангел усаживается, устраивая крылья за спинкой кресла. Одно крыло топорщится, и архангел пытается разместить его в пристойном положении.

Архангел. Прошу прощения.

Председатель (слегка наклонившись к нему и пристально его рассматривая). Я недоволен вашей работой.

Архангел тихонько поправляется в кресле, стараясь принять почтительную позу.

Архангел. Право, не знаю… Мы стараемся.

Председатель. Плохо стараетесь.

Архангел. Все, что можем… Я даже не понимаю…

Председатель. Что вы еще за дурацкую штуку выдумали?!

Архангел. Какую штуку?

Председатель. Ну, вот с этим типом, который спит. Это что за идиотский трюк?

Архангел. Но мы думали…

Председатель. Они думали! Где это видано – так вот просто явиться и тем самым наглядно доказать!

Архангел. Так надо же было ему объяснить, что нас нет и вообще ничего такого…

Председатель. Ничего себе – объяснил! Явился собственной персоной! Ты соображаешь, что делаешь?

Архангел. Да как же я мог иначе? И он все равно ничего толком не понял.

Председатель. Да? Не понял? Вообще что-то он слишком много знает.

Архангел. Вот нас и беспокоило… Может, с вашего разрешения его… того…

Председатель. Чего его – того?

Архангел. Ну знаете, как в том анекдоте: он слишком много знал…

Председатель. Что еще за анекдот?

Архангел (оживляется). Это есть такой американский анекдот: едут два ковбоя – Джим и Джон. Вот Джим и говорит: «А где этот Джек, что-то его давно не видно?». А Джон отвечает: «Вот едем мы, то есть я, Джон, с ним, с Джеком…»

Председатель. Чепуха какая-то. Кто с кем едет? Какие-то Джон с Джеком… А при чем тут Джим?

Архангел (обиженно). Вовсе не чепуха. Это американский анекдот. Едут два ковбоя…

Председатель. Да ведь их уже три.

Архангел. Нет, их два. А прежде было тоже два.

Председатель (задумывается). Значит, их четыре?

Архангел. Да нет – три.

Председатель. Ничего не понимаю.

Архангел (продолжает). Вот едут эти два ковбоя. Один и говорит другому: «Едем мы вот так же… (несколько придвигается к председателю, стараясь объяснить и даже делая соответствующие жесты руками)… Ну, не с этим Джимом, а с этим Джеком, и я у него спрашиваю…»

Председатель. У кого?

Архангел. У Джека.

Председатель. А кто спрашивает?

Архангел. Кажется, Джим.

Председатель (не очень убежденно). Ага! Ну и что?

Архангел. Ну вот, я, Джим, и спрашиваю у него, Джека: «Сколько будет дважды два?» А он так просто отвечает: «Четыре» Ну я его и застрелил. Он слишком много знал!

Председатель (смеется). Действительно, очень забавно! А ты это к чему?

Архангел. Вот я и подумал, может, и этого тоже?

Председатель. Ах, вот ты к чему! Это мы и без тебя знаем. Это проще всего. (Рассердившись) Ты мне не вмазывай! Ишь, какой умный нашелся! Вот смотри, как бы я и тебя – за большой ум!

Архангел. Но ведь это, так сказать, не соответствует…

Председатель. Ничего, не беспокойся, если нужно – будет соответствовать. Ты мне смотри! Ты лучше работай как следует, а то куда ни ткни – всюду у вас липа, халтура. Весь твой восьмой отдел – сплошное безобразие. Я уже давно гляжу!

Архангел (бледнея). Честное слово, не понимаю. Ведь мы изо всех сил… Что же это происходит…

Председатель. Подтасовки происходят – вот что! На каждом шагу.

Архангел. Не понимаю… Как будто…

Председатель. Ах, не понимаешь?! А вот с этим, как его, – этот его словарный запас! Как это было устроено? А? Как грубо, как некультурно!

Архангел. Это с кем?

Председатель. Ну, как его… такая еще фамилия на «Щ».

Архангел пожимает плечами. Крыло опять топорщится, и он старается его поправить.

Председатель. Не топорщься. Ну, как его фамилия?

Архангел (упрямо и со злостью). Понятия не имею.

Председатель. На «Щ» – великий писатель.

Архангел (быстро). Шарден? Шаплен? Шатен? (Поправляется) Шопен?

Председатель. Балда ты, еще эрудицию показывает. Я говорю – на «Щ».

Архангел хочет пожать плечами, но удерживается.

Председатель (с сомнением). Шницлер?

Архангел. Он тоже на «Ш».

Председатель. Ну вот – что вы с ним сделали? Сапожником вы его сделали!

Архангел (перебивая, радостно). Шу-майстер! Так это же Ганс Сакс!

Председатель. Молчи, не тот. Сапожником, дворником, зубным врачом, слесарем, переплетчиком, водопроводчиком. Так нет, мало вам – еще и следователем угрозыска! Конечно, тесное соприкосновение с народной гущей и отсюда богатая лексика – сленг, арго и тому подобное. Но ведь это совершенно противоестественно!

Архангел. А, так это Зощенко, вот кто! Но что же тут противоестественного? Гражданская война, разруха, нужно зарабатывать себе на хлеб. А он бывший прапорщик или, кажется, поручик, нет, капитан – офицер без квалификации. Вот он, так сказать, и мыкался.

Председатель. Брось! А зачем вы его газом травили? Конечно, это понадобилось – весь последующий пессимистический склад… Но ведь это как-то чересчур!

Архангел. Почему же чересчур? А ля гер ком а ля гер. На войне это вполне бывало. Не с ним одним.

Председатель. Эх ты, ну часто ли это бывало на этом-то Восточном фронте? Со многими ли? Какой процент? А эта история, кажется на Английской набережной где-то. Идет он с любимой женщиной. А ей, видите ли, приспичило, этого. Они эмоциональные разговоры разговаривали. И вот как раз в это время, может, от разговоров… А жилплощади у обоих нет, и пригласить ее некуда. И вот она забегает, якобы к подруге, к знакомому актеру, и тот ее, так сказать, ну сам понимаешь… (Архангел нахохливается) И главное, он, Зощенко, потом узнает об этом. Ну что ты на это скажешь? Ведь такая липа, так искусственно! Все подсунули: и площади нет, и актер живет тут же, где они проходят, и они проходят тут же, где этот говнюк живет. И главное, потом как-то вы ухитрились сообщить обо всем этом Зощенке. Ведь такие вещи естественно остаются в тайне.

Архангел. Но что же, о господи, можно было сделать. Ведь это было нужно. Это такой, знаете, эпизод!

Председатель. Это я очень даже знаю. Я не про эпизод, я про вашу дерьмовую организацию. Бедность выдумки! Натянутость!

Архангел. Да ведь как будто никто на это внимания не обращал?

Председатель. Да, не обращал! А этот?

Архангел. Этот?

Председатель. Да – вот дрыхнет и видит сон.

Архангел. А может?…

Председатель. Но, но! Смотри у меня! А что за мерзость вы проделали с этим… евреем. Поэт он. Ну, как его… на «Э».

Архангел. Эдгар Поэ?

Председатель. Тьфу! Какой же он еврей? А кстати, и с ним что вы сотворили? Зачем, например, всадили, как нарочно, в эту говенную Америку? Вам на человека наплевать! Гицели вы, вот вы кто такие!

Архангел. Но мы затем и всадили… Как бы он мог иначе?

Председатель (распаляясь). А! И ко всему эта его жена! Ведь мало ли баб обыкновенных, нормальных, не поэтичных – сплошь! Нет, выбрали, подсунули и думаете – тоже естественно. А потом вы ее…

Архангел. Весьма распространенная болезнь. И было необходимо для…

Председатель. Что «для» и для чего «для» – это я и без тебя знаю. Конечно, когда уже все скомпоновано, то следствия понятны. Но скомпоновано-то искусственно, преднамеренно, невооруженным глазом видно. Но это еще как-то… А вот этот на «Э» – еврей?

Архангел. Кто бы это мог быть? (Думает) Эсхил? Эдип? Ага! Еврейпид!

Председатель. Вспомнил! Фет. Какую вы мерзость проделали, уж совсем зарвались, ни в какие ворота не лезет! Ну как вы умудрились сжечь эту его девушку?!

Архангел (сконфуженно). Ну бывает же! Спички. Газовое платье.

Председатель. Да тебе хоть немножко приходит в голову, что существует теория вероятности? Ну какой процент приходится на спички и газовое платье? Так вот, всунули именно в эту ситуацию с Фетом.

Архангел (гордо). Но зато какая продукция! – «Там человек сгорел». Ведь и у Достоевского, правда несколько односторонне, об этом что-то есть, и у Блока. Даже у Цветаевой – ну, у нее там кто-то утонул. Так их резануло! А ведь дальше всю его жизнь – куча превосходных стихов. До самой смерти.

Председатель (все более гневаясь). Я не об этом, я о методах. Шьете белыми нитками, вот что! Просто неудобно! Люди смотрят!

Архангел. Да клянусь вам, никому и в голову не приходит.

Председатель. Вот прочти книжку, тоже какого-то еврея, о Достоевском. Тут надо идиотом быть, чтобы не понять.

Архангел. Так они же и есть.

Председатель. Не знаю, кто из вас есть!

Встает. Расхаживает вокруг архангела, присматривается к нему. Архангел сжимается.

Председатель. А вот я сейчас знаешь что сделаю? Я вот сейчас повыдергаю у тебя все перья. А потом сварю из тебя бульон. А потом ты выдашь мне продукцию. Это как, по-твоему, получится – естественно? Непреднамеренно?

Архангел (дрожа). Да, конечно, если так, то получится непреднамеренно. Но кто тогда…

Председатель (не слушая его). А вот если твой восьмой отдел будет халтурить, так я у вас у всех повыдергаю перья и сварю из вас бульон, тогда будете знать, как нужно работать.

Архангел. О господи! Но как же? Ведь мы по принципу звезды…

Председатель. Это еще кто тебя научил? Философ? Значит, если по принципу телеологии и многих причин, то все случайности могут быть несусветными, из пальца высосанными?

Архангел. Но ведь факт – он факт. Произошел факт, и взятки гладки, и все совершенно спокойны.

Председатель. Если тонко работать, то все факты будут естественными, статистически вероятными и все будет гладко и красиво. (опять распаляясь): А что вы навытворяли с этим подонком, который дрыхнет? Где разыскали этих баб, специально для внутренних трагедий, которые его не хотели, когда у него вот такая шикарная борода, и оказывается теперь все наоборот – вон какой успех. Даже, пожалуй, чрезмерный. А вот тогда, видите ли, сплошные неудачи! Это вы его спасали? Понимаю. Но это с умом надо делать. А у вас совершенно неправдоподобно.

Архангел. Но ведь надо было его стимулировать.

Председатель (хватает архангела за крыло, дергает и трясет).

Что ты как попугай (передразнивает): Штимулировать! Штимулировать! Важно, как стимулировать.

Архангел. Но ведь мы все чин по чину. Мы сперва ему Метерлинка подсунули, а потом эта случайная встреча. Он познакомил ее со своей женой. Ну, жена проявила активность, и та испугалась. А тут как раз муж той явился с фронта – мы его там специально берегли, с ног сбились. Площади, конечно, не было…

Председатель. У вас всегда первым делом площади нет.

Архангел. Это не у нас, а у них.

Председатель. Ну а когда они за город выбрались, тут уже…

Архангел. А мы тогда дождь сделали. Ливень. И та кувалда два раза оскальзывалась и плюхалась. Мокрая была и в грязи – тут не до того.

Председатель. Но ведь они набрели на какой-то домишко. Переждали ваш дождь. Тут у вас все могло сорваться.

Архангел (посмеиваясь). Да все было учтено – там была одна комната и хозяйка. Ну а потом – брюшняк.

Председатель. И того лучше! Сверх всего и брюшняк! Мало того, что и жена и муж, и площади нет – еще и брюшняк, и все сразу!

Архангел (обиженно). По-моему, все совершенно естественно. Он голодал. Возвращался домой, а тут чей-то сад. Забора нет, и на земле яблоки гнилые, мы полночи таскали. Он и нажрался. И мы бы с вами на его месте…

Председатель. Ты осторожнее!

Архангел. Прошу прощения, нечаянно вырвалось.

Председатель (насмешливо). Ну хорошо, а зачем же вы еще ей ногу сломали?

Архангел (бодро). Тоже нормально. Он исчез. Она не знала, что с ним, думала – бросил. Нервничала, вот и оступилась на подвальной лестнице в университете. Вы же понимаете – надо было, чтобы она не явилась к нему в больницу. Так мы ее тоже, ну конечно, в другую. Та – инфекционная, а эта неинфекционная. Все строго логично.

Председатель (фыркает). Ну, молодцы! Спасибо за работу. А со второй как же?

Архангел (морщится). Ради бога, не будем об этом. Та была полная посметюшка. Нужно было его, так сказать, раздражить, и тут мы просто воспользовались естественным средством – разность формаций, стадиальная несовместимость. И ведь как он нас потом благодарил! Ведь как вспоминал, как трогательно, в каких теплых словах! У нас в отделе просто праздник был.

Председатель. Ну сам видишь – благодарил, вспоминал… А сейчас что вы спроворили с этой секретаршей? Думаете, это сколько-нибудь похоже на вероятность? Это же сплошная невероятность.

Архангел. Но ведь этот стол в приемной и эти низкие кресла… Ведь не мы же… Вы сами ставили…

Снова кабинет председателя после того, как поэт заснул.

Поэт (сквозь сон). Милая, милая! Ах, она сидит и ее ноги…

Председатель. Вот, полюбуйтесь!

Поэт (просыпается, бормочет). Обожаю… Что?… Я, кажется, немного вздремнул. А где этот тип?

Председатель. Какой тип?

Поэт. Ну да, конечно, я спал и видел сон.

Председатель. Разумеется.

Поэт. Не иначе!

Председатель. Еще бы!

Поэт (спохватываясь). А где она? О боже! Простите, я тороплюсь…

Поэт бросается к двери и исчезает.

Председатель. Ну, кажется, пошел работать. Теперь мы продолжим, надеюсь, уже без волнений, без эксцессов. Кто следующий? (Писателю) Давайте, вы. Итак, чего бы вы хотели?

Писатель. Да я, пожалуй, ничего.

Председатель. Ну вот и хорошо. Я представляю себе, что ваша работа требует только спокойствия, тишины и уединения, чтобы можно было сосредоточиться на создаваемом предмете. Не так ли?

Писатель. Да, очень правильно определили.

Председатель. Значит, все дело в том, чтобы устранить беспокойство, помехи, шум.

Писатель. Да, шум. Музыка тоже иногда очень мешала. От нижних соседей. Я утюгом в пол колотил.

Председатель. Ну вот, видите! Мы вам в этом поможем. Значит я не предвижу никаких затруднений в нашей, так сказать, совместной работе. Конечно, могут возникнуть еще какие-нибудь мелочи. Да, хорошо бы уже сейчас учесть их. Может вы подумаете? И поможете нам, то есть, собственно, изложите свои желания в этом плане?

Писатель (мнется и с сомнением пожимает плечами). Видите ли, если обратиться к всеобщей истории литературы…

Председатель. Ну, ее слишком много. Вы покороче.

Писатель. Хорошо, покороче. Я не буду говорить о какой-нибудь «Всемирке»…

Председатель. А что это такое?

Писатель. Это такое издание. Ну куда вошли самые крупные, великие. Ну там Ребряну, Содовяну, Славич, Райнич, Андрич. Да вы же сами знаете – великие, мировые, Дудин, Дедин, Редин, Неруда, Тычина, Арагон… Я не о них, я о второстепенных.

Философ. Нахватался. А все потому, что тетка Инны работала в Потребсоюзе.

Председатель. При чем тут Потребсоюз?

Философ. А там у нее блат. Ну она и расскажи Инне, дескать, все пристают подписаться на какую-то «Всемирку». Ей-то ни к чему, не знала, что нужно хватать. А Инна хватила. А то бы он ни в жисть таких имен не знал бы. Все Гоголь, да Мериме, да Блок – так бы и жил серый.

Писатель. Да, так вот, даже об этих, второстепенных…Все-таки как-то удивительно получалось, что всех их, во-первых, печатали, а во-вторых, читали. Прямо дико подумать. И если говорить начистоту, то одно время все к этому даже привыкли. (Пожимает плечами) Нет, кроме шуток, смешно, но – факт.

Председатель. Я до сих пор не смотрел на это под таким углом.

Писатель. Так вот, мне иногда… Понимаю, что это совершенно невыполнимо… Но вы сами вынуждаете говорить о каких-то несообразных вещах…

Председатель. Чего вы все вокруг да около. Говорите прямо.

Писатель. Да нет, это вздор… Что ж говорить абсолютную чепуху!

Председатель (нетерпеливо). Ну, долго будем тянуть канитель? О чем речь? Выкладывайте.

Писатель. Не могу. Детские бредни.

Председатель (угрожающе). Знаете ли, мне это ваше меканье надоело. Я вот сейчас быстренько соображу, через что мы вас подвергнем этому самому… И если вы членораздельно не объясните, что вам нужно…

Писатель. Мне не нужно.

Председатель (набираясь терпения). Ну-ну. Только что вам было предложено высказать желания, способствующие созданию вам условий и обеспечению нормализации вашей работы. Вместо этого вы развели какую-то муть. Категорически прошу точно высказать эти желания.

Писатель. Но зачем же высказывать бессмысленные желания, идущие вразрез со всеми нормами природы и человечества?

Председатель. Я жду.

Писатель ( внезапно, с издевательской улыбкой). Ну если так, пожалуйста. Я хотел бы, чтобы мои произведения публиковали.

Председатель. Что?!

Писатель (добродушно смеясь). Хороша хохма?

Председатель (изумленно). А что тут особенного? Конечно, будем публиковать.

Писатель изумленно выкатывает глаза, встает с кресла, пятится, оглядывается вокруг и бросается к окну. С невероятной силой он рвет за ручку оконную раму. Рама выламывается, стекло сыпется. Писатель вспрыгивает на подоконник и кричит: – А-а-а!. В момент, когда он уже выбрасывается из окна, философ и художник, ринувшиеся за ним, успевают схватить его за пиджак. Они сволакивают его с подоконника и стараются удержать. Вырываясь, он бьет осколком рамы художника по голове, художник падает. Писатель остолбенел. Общее молчание.

Писатель. Ну, теперь вяжите меня.

Председатель. Да, вяжите его.

Скидывает пиджак, снимает подтяжки и протягивает их философу. Философ связывает писателя. Председатель некоторое время стоит, поддерживая брюки, потом садится.

Председатель. Ну! Совершенно дикий человек. Что с ним?

Философ подводит связанного писателя к креслу и усаживает.

Философ. Вы его сильно испугали. Осторожнее надо.

Председатель. А тот что?

Философ. Обмер.

Председатель. Придется вызвать скорую помощь. (Нажимает кнопку звонка. Молчание. Опять нажимает. Молчание) Что такое?

Философ. Это вы секретарше? Так ведь ее наверняка нет.

Председатель. Куда же она могла деваться?

Философ. Забыли? Она скорее всего с этим поэтом куда-нибудь утрюхала. Может, на базар, может – просто так.

Председатель. Ах да. Ладно, я сам (Набирает номер) Скорая? Прошу… Социалистический семьдесят четыре. Квартира? Особняк. Ага. Травма. Рамой. Да, оконной. Лет? Неизвестно…

Философ (подсказывает). Сорок шесть.

Председатель. Шестьдесят четыре. Ждем. (Вешает трубку) А может, он сам очнется?

Писатель (все время сидел, опустив лицо в связанные руки. Поднимает голову). Ну да, очнется… Я его так ахнул…

Стук в дверь.

Председатель. Пожалуйста!

Входит женщина-врач скорой помощи, за ней медсестра Верочка с бюксом.

Врач. Что тут у вас?

Философ (показывает). Да вот.

Врач. Что с ним?

Философ. Неизвестно.

Врач. А почему он на полу?

Философ. Упал на пол, потому и на полу.

Врач. Безобразие какое. Надо было переложить его на диван.

Философ. Нет дивана.

Врач. Тогда давайте положим его на стол.

Философ. Ну уж так сразу и на стол. Он еще ничего.

Врач. Дышит?

Философ. Скорее всего дышит.

Врач. Вот мы сейчас положим его на стол…

Председатель (делая попытку подняться, поддерживает брюки). Все-таки как-то неудобно. Тут у меня заседание, совещание на высшем уровне. А он в обуви.

Врач. Сейчас я его посмотрю. Вот положим его на стол…

Философ. Некому его класть. Я один его не подниму.

Врач. Но тут вас трое мужчин.

Философ (показывая на писателя). Он не может, видите, он связан.

Врач. А вот этот?

Председатель. Я тоже не могу, на нем мои подтяжки.

Врач. Боже мой! Что же делать? (Садится в кресло) И вот так с утра до ночи. Работа, работа, вызова. Вот проезжали, у вас тут наискосок магазин, колбасу дают. Так не поверите – времени нет. И очередь такая совсем маленькая… (подумав), небольшая. И вот, поверьте, нет времени. А после работы где ее достанешь? Бегаешь, бегаешь… Верочка, сделайте ему укол.

Верочка (вынимает из бюкса инструменты). А где у вас прокипятить шприц?

Философ. Очевидно, нигде.

Верочка. Вообще-то он кипяченый.

Философ. Ну и колите.

Врач. В самом деле, Верочка, колите. (Верочка колет) Ну вот, хорошо. Теперь ему будет лучше. Может, измерить давление?

Философ. Это можно.

Врач. Верочка, давайте измерим ему давление. (Поднимается и подходит к художнику) Ох боже, как неудобно! Вы не можете положить его на стол?

Философ (неохотно). Я ведь вам уже объяснял. На столе, вы видите, телефон и чернильница. Да ему и так хорошо.

Врач (раздраженно). Ему-то хорошо, а мне как? Что ж мне, на корточках возле него сидеть?

Философ. Зачем же на корточках? Вы на коленки станьте и припадите к нему.

Врач. Нет, припадать неудобно. Может, измерить этому, который у вас связан?

Философ. Это тоже можно.

Врач (измеряет давление писателю). Ну, теперь ему будет лучше. А сейчас уже, наверное, народу набежало…

Верочка. Я думаю! Дураков нет.

Врач (отходит от писателя и садится в кресло). Ну как, Верочка, пришел в себя?

Верочка. Еще нет.

Врач. Стимулируйте его.

Верочка (обращаясь к председателю). У вас тут радио есть?

Врач. А что сейчас? Может быть, что-нибудь не то. Лучше пионерскую. Включите реаниматор.

Верочка вынимает из бюкса магнитофон и включает. Жизнерадостный женский голос: «Здравствуйте, ребята! Передаем Пионерскую зорьку!». Музыка.

Врач. Ну как?

Верочка. Все отлично. Дышит.

Врач. Ну, сейчас ему будет лучше.

Верочка (подходит к окну, выглядывает). Уже на улице стоят. Набежали. Ну их и развелось! (Оборачивается) Что бы вам, мальчики, пострелять эту очередь из автоматов. А мы бы колбасу получили.

Врач (торопливо). Да-да, сейчас ему нужен покой. Вы тут положите его на стол… Поехали, до свиданья.

Все: До свиданья, доктор, большое спасибо.

Врач и сестра быстро уходят.

Председатель. А что же теперь с ним делать?

Философ. Ничего не нужно делать, тем более что он спит и видит сон.

Квартира художника, еще светлый вечер. Художник лежит на топчане, закинув руки за голову.

Художник. И с чего бы им прийти. Не придут. Странная встреча. Значит, так. Я шел за сигаретами в это паскудное кафе, там иногда удается достать «Ту» или «Родопи». Я увидел двух красивых девчонок, но не подошел и не заговорил. И вот, когда я сворачивал за угол, встретил опять этих двух. Я, собственно, не узнал бы их, но они как-то сразу очутились прямо перед носом и сами поздоровались. И очень бойко. Я и не мечтал о натуре, ведь я кончал «Купальщицу» так, из головы. А это было бы хорошо. Я не очень надеялся, но, слыша их щебетание, решился. И вдруг они согласились. Обещали. Но ведь это маловероятно.

Звонок. Художник встает и открывает дверь. Две девушки, темная и светлая, шумно входят.

Художник. Только туфли не снимайте, у меня грязно.

Девушки. А мы потом помоемся. Нам так лучше, а то жарко.

Художник. Очень кстати. Вам придется немного раздеться.

Темная. Раздеваться? Зачем?

Художник. Видите ли, после того как я кончил «Купальщицу», я начал вторую вещь. И хотел бы немного проверить.. Нужны руки, плечи, пониже… Я вам дам что-нибудь накинуть.

Светлая. Что же это? Вам будет забавнее раздевать нас постепенно?

Художник. Вам тоже?

Светлая. Пожалуй.

Художник. О чем вы? Я, право же, не представляю, что это может быть… И именно вы? Вы?

Светлая. Посмотрим.

Философ (председателю. Их комментарии к происходящему и сейчас и в дальнейшем ведутся шепотом). Видите, что делается во сне. Наяву люди так не говорят, пожалуй, даже не думают. Разве только кусочки мыслей выскакивают на поверхность, но на такой короткий срок, что вряд ли их можно как следует ухватить.

Одна из девушек, темная, стоит. На ней только кусок цветной материи вокруг бедер. Другая – светлая, лежит на топчане и читает какие-то стихи. Она еще одета. Художник рисует.

Художник (темной). Ну, вы устали, отдыхайте. (Обращается к светлой) Теперь ваша очередь. Идите в ту комнату, там разденетесь.

Светлая встает и уходит. Темная заваливается на топчан.

Художник (про себя). Что же? Смотреть туда, на дверь – когда она появится? Увидеть сразу или протянуть? Вообще, я не очень уверен, что смогу писать как с той. Там дело простое – вот уже начато основательно. Это как обычно – быстро переключаешься и пишешь кусок за куском, как если бы перед тобой стоял кувшин или подсвечник. Ну не совсем так, почти. А сейчас? Нет, не смотреть на дверь. Значит, я потеряю несколько ее первых шагов. А потом буду грызть себя, что потерял. Но ведь это идиотство. Как будто она – только эти первые три – четыре шага. И ведь всего остального все равно у меня нет и не может быть. Да уж бог с ним, попытаюсь что-нибудь сделать. Во всяком случае надо притворяться, не к чему их конфузить. Но даже эта малость – увидеть ее – это невероятно! Ведь она такая красивая и чужая. Кроме того, она совсем не дура, думаю, просто умница. Вдруг этот ее насмешливый хохоток, когда она слушала меня. Иногда удивленный недоверчивый взгляд. Она понимала. Да, я мельком оглядывал ее, но как и других. Но думать о том, как сейчас, что через минуту увижу ее – даже и представить не мог – так далеко, так невозможно! В комнате темно, совсем тихо… Она раздевается? Сейчас…

Философ. Странная встреча, не правда ли? Они выходят из кафе – были за сигаретами, а он идет туда – за сигаретами, и они сталкиваются. Заметьте, что живут обе далеко и в этом районе вообще не бывают. А главное – они приехали на один месяц, и именно в это время этот тип оказался совершенно один.

Председатель (подозрительно). Что вы хотите этим сказать?

Философ. А ровно ничего. Цепь случайностей, как их называют, на самом деле совершенно непререкаемых и обязательных с позиций детерминизма. Видите ли, трудно сказать, чего больше в некоторых интерпретациях этого бедного детерминизма, под лозунгом «необходимость и случайность» – безграмотности или жульничества. Скорее всего, это искренняя концепция недоумков. Если мир, как вы сами понимаете, монистичен, то, кроме закономерностей, ничего нет. И тогда стоит только построить подробный макет…

Председатель. А вы знаете, это мне нравится, у вас приятная концепция. Я убежден, что у нас с вами дело пойдет.

Философ. Конечно, если строить макет, получится сложновато, а вернее даже – много и скучно. А если просто иметь некоторую голову на плечах и представить систему сразу, то это удивительно просто и без всех этих копенгагенских штук… Эти штуки…

Председатель. Вы знаете, я, кажется, представляю.

Философ. Ну вот и хорошо.

Квартира художника.

Художник. Смотрите-ка! Пока мы с вами чаи распивали и болтали как воробьи – уже ночь. Как вы будете домой добираться? Я вызову такси.

Философ. Не буду удивлен, если ему ответят, что машину могут дать только через полтора-два часа.

Художник (опускает телефонную трубку). Вот это да! Говорят – только через полтора часа. Что же делать-то? Ну, в конце концов, вы можете ночевать здесь.

Темная. Спасибо. Можем.

Художник. Уместитесь вдвоем на кровати?

Темная. Попробуем.

Художник (через коридор). Ну как?

(Хохот) Не пинайся, лежи смирно. (Шум).

Светлая. Входите, входите, мы под одеялом.

Художник. По-моему, вы только слегка под одеялом.

Светлая. Гм, вы разглядели? Здесь темно.

Темная. А нам жарко. А вам? Да вы разденьтесь.

Художник. Простите, мне неудобно.

Темная. А нам было удобно?

Художник. Вам – вполне. Ну ладно…

Светлая. Ах, вы уже разделись? Где спички?

Художник. Вы курите? Тогда и я.

Усаживается в кресло за изголовьем кровати.

Темная. Нам вас не видно, так трудно разговаривать.

Художник (пересаживается на край кровати). А куда девать пепельницу?

Светлая. Ставьте мне на живот.

Художник. Но он голый.

Светлая. А пепельница прохладная, вот и хорошо.

Пепельница падает, скатывается и мундштук художника с сигаретой. Обе садятся и выгребают пепел. Одеяло почти сползает с них.

Светлая. Вот мы прожжем вам простыню. Лучше устраивайтесь здесь, в середине, и обе пепельницы поставим на животы.

Они лежат втроем. Темная натягивает одеяло и начинает шарить рукой по груди художника. Он молча терпит. Его рука заходит под шею светлой и касается ее плеча. Это первое прикосновение, которое он долго не забудет. Она поворачивает к нему голову и прижимается.

Светлая. Тесно, правда?

Темная. Это мне тесно.

Светлая. Слушай, ведь ты не успела дочитать…

Темная. Успею.

Светлая. А ты не хочешь сейчас?

Темная. Это ты хотела.

Светлая. Слушай, ну будь хорошей.

Председатель. Странный сон. Разве так бывает?

Философ. Во сне бывает.

Председатель. Но, мне кажется, все, что здесь происходит, не совсем пристойно и просто неудобно воспроизводить…

Философ. У Потоцкого – удобно, у Луве де Кувре – удобно, а здесь – неудобно? Но насколько я понимаю, тут происходит нечто иное, чем у тех.

Светлая. Я умоляю тебя, пойди почитай.

Художник. Я тоже. Умоляю, ну пожалуйста, чего вам стоит.

Темная. Какая ты скотина. Вы оба скоты.

Светлая. Ну дорогая, ну милая, пожалуйста. А потом я пойду читать…

Темная. Ах, скажите, распределила! Потом я тебе морду набью.

Светлая. Хорошо, набьешь. Ну пожалуйста!

Темная (перебирается через обоих и соскакивает с кровати). Свиньи вы… (Уходит в другую комнату).

Художник. Да я вовсе не хочу, чтобы ты потом читала.

Светлая. А если б ты даже хотел…

Художник. Не царапайся.

Светлая. А ты что! Но мне же больно!

Художник. Терпи.

Светлая. Хорошо. я буду терпеть. И буду, и буду, и еще буду. О, боже, боже! Господи, буду. О боже! Милый мой!

Художник. Любимая! Милая! Да, да, да!

Председатель. Они молятся?

Философ. Молятся.

Темная (из другой комнаты). У, какие свиньи!

Философ. Между прочим, у этой девушки, у беленькой, очень знакомое лицо.

Председатель. Действительно, на кого-то она похожа… Однако тут у меня полный беспорядок! Тот, поэт, увел мою секретаршу, этот привел двух девок…

Философ. Но вы забываете, что это только сон.

Председатель. Ах да, правда… Но вот этот сидит там с моими подтяжками… И я, так сказать, связан…

Философ. Нет, это он связан.

Председатель. И он тоже спит.

Философ. И видит сон.

Председатель. В том же духе?

Философ. Да не сказать, чтобы так. Он их как-то по-своему строит. У него какой-то, как он называет, косой маятник.

Председатель. Что это значит?

Философ. А вот, видите ли, идет перипетийная линия, разумеется зигзагом. Но она идет в определенном направлении – вкось, под углом к некоему другому тяжестному, вертикальному направлению. А потом последним эпизодом выстраивается антитеза к усреднению этого зигзага – как бы маятник откачнулся и возникает равнобедренный равновесный треугольник. То есть последний эпизод должен обладать силой, равной всему перипетийному зигзагу. В сущности, это естественное изменение векторов под влиянием силовых ударов соответствует самой органике жизни. Понятно?

Председатель. Абсолютно не понятно. Да, кстати, снимите с него мои подтяжки и свяжите его чем-нибудь другим.

Философ. Чем бы его? (Ходит, заглядывая в углы комнаты и разводя руками).

Председатель. Вообще же, меня заинтересовали ваши высказывания, но странно, что вы ничего не писали. Чем же вы занимались?

Философ (подходит к писателю и рассматривает его подтяжки).

Этими не свяжешь, из них резина лезет… Ну, разным…

Председатель. Точнее.

Философ. Если между нами?

Председатель. Да, между нами.

Философ. Ну, торговлей на барахолке… подделкой документов, комбинациями… бывало и воровством… мелким. Вообще-то, я педагог.

Председатель. Ах вот как, педагог! Что же вы кончали?

Философ. А какое это имеет отношение к делу? Я же много раз заявлял, даже в письменном виде, что все мои дипломы потеряны. И вот так всегда. Как только появляется надежда на деньги, начинаются посторонние разговоры.

Председатель. Я спрашиваю только потому, что чувствую в ваших высказываниях такую, что ли, глубокую зрелость мысли, такую основательную эрудицию и подготовку. Вот и хотелось бы знать, какие вы кончали специальные учебные заведения?

Философ (уклончиво). А я как раз и преподавал в таких специальных учебных заведениях на разных исторических и филологических факультетах.

Председатель. Вы так меня заинтересовали некоторыми мыслями, что я хотел бы услышать, конечно вкратце, но так сказать в связной форме, вашу мировоззренческую концепцию.

Философ. Пожалуйста: существует императив, и ему нужны деньги.

Председатель. И все?

Философ. Все остальное из возможного он может сам.

Председатель. А деньги?

Философ. Деньги – не может.

Председатель. Позвольте, и об этом вы будете писать свой философский труд? Требуется около четырехсот страниц.

Философ. Прямо не знаю. Не люблю я этого…

Председатель (раздраженно). Я уже объяснял. Мы идем навстречу и готовы удовлетворить потребности, споспешествующие творческой работе. Чего вам хотелось бы? Что вы любите?

Философ. Мечтать.

Председатель. Мечтать? Это о деньгах, что ли? (Философ молчит) Вы мечтаете еще о чем-нибудь?

Философ. Если между нами…

Председатель. Да, между нами.

Философ. Видите ли… Представьте, что вы переходите улицу, а тут идет машина. За рулем владелец с бачками, еще баба с красной рожей. Сейчас много частных машин. Машина – как носорог Вася, у нее императив, то есть тот, за баранкой – он в машине и у него императив в форме своей машины. Может быть, он грек Онассис или знаменитый сценарист. И там может быть еще ее мамаша – едут на дачу после портвейна – и еще их сын, такой мальчиш полненький. Они выращивают жирных. (Подходит к окну) Вот, смотрите… Машина прет, и надо переждать, то есть уступить ей дорогу. Вы представляете себе, как это неприятно?

Председатель. Не очень представляю. Мне не приходилось.

Философ. Да в том-то и штука. А вы не находите, что с вашей стороны это все-таки немного странно?.. Да, вот и я хотел бы, чтобы мне не приходилось… И я делаю вот что… Я поднимаю их вверх метров на двадцать и так держу… А потом… Ой! Что это?!

Видно, как за окном вверх взлетает парадная черная машина и перевертывается вверх колесами. Колеса бешено крутятся. Машина несколько секунд висит в воздухе, как будто ее держит какая-то сила. Внутри что-то требушится, но не разобрать – что. На секунду видно, что высовывается не то рука, не то нога. Потом внезапно эта сила отпускает машину, и она летит вниз. С улицы слышен грохот, хруст, чей-то истошный визг и вопли. Шум набегающей толпы. В окне появляется другая машина, на этот раз светленькая и поменьше. Проделывает те же эволюции и валится вниз. Грохот и крики с улицы нарастают. Слышен визг милицейских машин.

Председатель (вскакивает с места и направляется к окну, поддерживая брюки). Что вы там делаете! Прекратите это!

Философ (слегка потрясен воплощением мечты). Это – да! Вот это да! (Нежно прикасается к председателю, как бы делясь с ним радостью) Ладно, ладно, не буду. Чего торопиться, я потом.

За их спинами слышен хохот, оба вздрагивают и оборачиваются.

Писатель (он проснулся от шума, привстает в своем кресле и радостно смеется). Очень забавный сон!

Председатель. Нашли время!

Писатель. Понимаете, снится мне, что раннее утро и я слушаю «Пионерскую зорьку». Очерк под названием «Дружба». Какой-то мальчиш, такой будто толстоморденький, рассказывает. У них дома живет собака-боксер. Сейчас в моде боксеры. Что-то я припоминаю какую-то картинку, там портрет – стоит молодой человек и тоже собака. Очень парадно. Затем приносят котенка. Ну боксер очень рычит. Тут, конечно, перипетийная антитеза. У них происходит дружба. Мальчиш рассказывает, как собака любит котенка. Бережет его, находит его во дворе, на сметнике, всюду. Берет в зубы и приносит домой. Все, как полагается в детской литературе, которая обязана быть доброй и чистой. Но однажды подросший кот отправляется в подвал и знакомится там с интересной кошечкой. У них начинает происходить тесная встреча. И вдруг появляется боксер, берет кота в зубы и уносит домой. Кот по дороге кричит: «Уберите эту собаку!» – Тут я проснулся. (Во время его рассказа с улицы доносится шум, крики и вой милицейских машин) Чего это там шумят? (Он встает) А почему у меня на руках подтяжки? Это не мои подтяжки, совсем новые!

Философ. А ну-ка, идите сюда.

Писатель. Но у меня руки связаны.

Философ. Это ничего, вы только ногами. Смотрите, какой я умею делать фокус.

За окном взлетает сразу пять машин. Одна из них повернулась так, что к окну обращено ее брюхо с колесами.

Философ (с любопытством). Крутятся! (Машина падает вниз) А! Прямо в самую гущу.

Писатель. Это вы?

Философ (скромно). Да вот…

Председатель (раздраженно). Ну хватит дурака валять! Я сказал – прекратите!

Философ (неожиданная, несколько запоздавшая реакция. Кричит с яростью). Ах, прекратить! Ах, мне запрещают валять! Ах, не велят валять! А кому не запрещают валять? Кто это имеет право валять? (Внезапно успокоившись) И главное, о чем идет речь? В этих красивых машинах не было ни одной Цветаевой, ни одного Мандельштама!

Председатель. Перестаньте орать. Это слишком серьезная тема. Если уж на то пошло, попробуйте изложить все спокойно.

На улице невообразимый шум. Видимо, подходят какие-то грузовые машины, краны, бульдозеры или еще что-нибудь такое – словом, техника.

Философ. Ну да, спокойно. Слышите, какой шум собачий!

В это время приходит в себя художник. Он садится на полу, оглядывается.

Художник. Боже мой! Я ее видел! Где она?… А почему такой шум? Ну черт с ним. Ах, я проезжал тогда, и вдруг этот дом за деревьями. Он желтый и стоит особняком. Пустырь и деревья в снегу. И вдруг я понял, что она там, и хотел бежать к ней. Там один вход. Ступени. Я распахну дверь… Только бы застать ее дома, и мы будем одни, вместе. Но тут машина – а я торопился и взял такси – уже миновала пустырь и свернула. Я не успел. Надо найти этот дом! Как я мог так долго ждать! (Вскакивает) А что там происходит?

Писатель (кивает на философа). Он тут показывает фокусы.

Председатель. Ну что вы хотите всем этим сказать? Выкладывайте.

Философ. Я не могу говорить в таком шуме.

Председатель. Сами натворили. Теперь попробуйте их утихомирить.

Философ (ухмыляясь). Попробую.

Председатель. Э! Э! Что вы делаете, друг мой?

Видно, как противоположное здание со светящимися буквами на крыше «Граждане, храните деньги в сберегательной кассе!» сдвигается с места. На улице неимоверный вопль, писатель и художник подскакивают к окну. Вдруг художник высовывается из окна и, перекрывая этот вопль, орет.

Художник. Господи! Она! Это ты, милая! Я здесь, здесь! Беги сюда скорее! Ну, скорее! Что с ней?! (Бросается на философа) Прекрати! Убью!

Председатель. Действительно, давно пора прекратить.

Философ (в ярости). Не подходите ко мне!

Дом двигается вдоль улицы, видимо, вместе со всем тем, что на ней содержится. Впечатление, что все сгребается большой лопатой. Шум удаляется.

Художник (бросается на философа). Ты ее убил!

Хватает его за горло. Философ вырывается и пинает художника. Художник рычит и бросается на него. Философ, спасаясь, вскакивает на стол и замахивается ногой. Художник хватает телефонный аппарат и запускает философу в голову. Попадает. Философ падает на стол и лежит неподвижно.

Председатель. Ну вот, доигрался.

Теперь за окном расчистилось широкое пространство, которое замыкается домами, стоящими спокойно на своих местах в глубине. Шум уходит все дальше. Стук в дверь.

Председатель. Да-да, войдите.

Дверь открывается, входит беленькая девушка и останавливается у порога. Художник с болезненным криком бросается к ней, в наступившей тишине слышны их голоса.

Художник. Это ты!

Девушка. Это ты!

Художник. Это ты!

Девушка. Ты!

Председатель. Куда вы исчезли? (Девушка изумленно смотрит на него) Вот те на! Она не узнает! Ведь вы – моя секретарша.

Девушка. Нет, не знаю. Я здесь в первый раз.

Председатель. Видите ли, я хотел попросить вас вызвать скорую помощь. Ну ладно, я сам. (Набирает номер) Не работает! Ах да, ведь он довольно сильно ударился о его голову. Гм, что же делать теперь? (Стук в дверь) Да-да, пожалуйста.

Входят все те же врач скорой помощи и сестра с бюксом.

Врач. Это не вы нас вызывали?

Председатель. Да, именно. Мы как раз собирались.

Врач. Ага! А то звонят – срочно, катастрофа, авария – угол Социалистического и Октябрьской. Подъезжаю, а угол спокойный. Колбасу расхватали. Все тихо, жертв нет, я и подумала, что это у вас.

Председатель. Да, у нас. Вот жертва.

Врач. Ага, очень хорошо. И на стол положили.

Председатель. Нет, это он сам.

Сестра Верочка. Вот и молодец. Сейчас мы его разделаем.

Председатель. Может, вы его сразу заберете?

Верочка. А куда его забирать?

Председатель. Ну как у вас обычно – в психиатрическую.

Писатель. И меня, наверное, тоже… У меня систематические бредовые синдромы и, кажется, с хронически проградиентным течением…

Художник (в сторону). Во, нахватался, таскаясь с Ириной по психиатрам.

Врач. Это можно. Сейчас я его посмотрю. (Начинает выслушивать философа) Сердце… здоровое, легкие… Дышите глубже. Ах да, он без сознания. Верочка, переверните его на живот. (Верочка переворачивает). Теперь не дышите… Ах да, он без сознания. Переверните его обратно. Гланды… (прощупывает) – в порядке… Не понимаю, чего ему нужно… (Задумывается) Что же я могу сказать? Похоже на шизофрению. Типичное расчетверение личности. Сейчас закончу. Покажите язык… Ах да, он без сознания. Верочка, откройте ему рот (Верочка пытается открыть философу рот).

Философ (кричит, не приходя в сознание). Не подходите ко мне!

Врач (отскакивает от него). Ох! Как он меня испугал! (хватается за сердце) У меня ангиосклероз… Я так не могу работать… Верочка, сделайте тампон и заткните ему рот (Верочка затыкает философу рот). Вот так! Значит, на чем мы остановились? Ну, покажите язык. Ах да, теперь он не может…

Нагибается над ним. Философ, не приходя в сознание, бьет врача кулаком по голове.

Врач (хватается за сердце, шатается). Ну вот, сейчас мне станет плохо. Вот какая у нас работа! Положите меня на стол…

Председатель. Стол занят.

Врач (слабеющим голосом). Снимите его на пол…

Художник и писатель стаскивают философа на пол и укладывают врача на стол. Она теряет сознание.

Верочка. В таком случае нужно вызвать скорую.

Председатель. Телефон не работает.

Верочка. А что с ним?

Председатель. Его ударили.

Верочка берет телефон и рассматривает его.

Сильный стук в дверь. Верочка вскрикивает и роняет телефон на голову врача.

Врач (не приходя в сознание). Вот какая у нас работа!

Председатель. Войдите!

Входит график. В одной руке у него три сетки с продуктами, в другой – большая коробка с чем-то. Слева под мышкой два пакета, справа – сверток. В зубах он тоже держит сверток. Осторожно опускает его на кресло.

График. Простите. Руки заняты, рот занят, пришлось стучать ногой. (Опускает свертки и сетки на пол и на кресло) Да, простите. Очень неудобно… Но я пришел к вам с просьбой.

Председатель. Я думал, вы работаете. Что вам надо?

График. Денег.

Председатель. Но ведь вы совсем недавно получили аванс!

График. Это ужасно! Конечно, я получил… Но ничего не осталось. Если бы вы знали, сколько всего накопилось. Я погасил задолженность за свою квартиру за пять месяцев, за свет, в профсоюз и союз кинематографистов – за четыре года. Потом в худфонд – ссуда была просрочена на год. Затем роздал еще кое-какие долги, выслал денег Ирине. Может, ей удастся обмен комнаты, у нее девять метров в коммунальной, темная комнатушка на Канале. Затем – мелкие покупки. Люстра – Инна давно мечтала. Ну что делать, она глупая, а это блестит! Дочери я, как свинья, давно ничего не давал. Самое главное, я, кажется, провертел ее квартирные дела, может быть, наконец у нее будет квартира. Видите ли, они вчетвером живут в одной комнате. Еще нужна квартира для Розы. Потом я выслал кое-кому… Ну как это объяснить… Вот я давно мечтал что-нибудь сделать для Софьи Казимировны. Может, вы знаете – приятельница Анны Андреевны. Она из Радзивиллов, жила переводами, да вот недавно ослепла… И Тамаре в Москву, ей трудно… Потом, знаете ли, ну словом, были еще расходы – и вот все, денег нет, разошлись совершенно до копейки. Я еще подтяжки новые себе купил, а то я за эти, что на мне, пять лет назад свой графический лист отдал… Мне очень неудобно, но это совершенно необходимо.

Председатель. Видите ли, тут полный беспорядок. И, право, сейчас нет времени заниматься вашими делами.

График. Ну все-таки… Как-нибудь, это ведь недолго…

Верочка. Мальчики, чего мы ждем? Тут скорая нужна, надо телефон починить. Может, кто из вас умеет.

Художник и писатель отрицательно качают головами.

График (берет в руки телефон и трясет. Снимает трубку). А он, по-моему, работает.

Верочка (хватает у него трубку). Ага! Это когда я его об голову Анны Семеновны уронила (Набирает номер) Диспетчерская? Галка? Это я, Вера. Тут надо… Что? Где? Какую? По три пятьдесят? Ой, плохо мне! Ты там займи очередь. Я? (Оглядываясь) Ну, я сейчас (Бросает трубку) Придется самой за врачом ехать. Я скоренько!

Бросается к двери и исчезает.

График. Видите, как все образовалось. Я очень прошу…

Председатель. К сожалению, сейчас я буду занят. Вам придется подождать.

Кабинет председателя. Председатель и философ одни, сидят друг против друга в креслах.

Философ. Этот болван из-за своей дамы хватил меня чем-то по голове.

Председатель. Моим телефоном.

Философ. Как будто я знал, что она там бродит.

Председатель. Но то, что вы натворили, – это настоящее хулиганство.

Философ. Ну уж так…

Председатель. И куда девались все эти люди?

Философ. Вам лучше знать.

Председатель. Согласитесь, что такое отношение…

Философ. От чистого сердца. Уж если говорить о моем отношении к людям – дай бог, чтоб у некоторых других было такое же. О, если б я мог о них позаботиться! Они в этом так нуждаются!

Председатель. Ну да, те, на машинах, страшно признательны, что вы о них позаботились.

Философ (наивно). Да нет, о них я вовсе не хотел заботиться, я имею в виду совсем других… Знаете, может, сделаем так: вы бы некоторое время отдыхали, а я бы… Видите, и подтяжек на вас нет, так что и движения у вас связаны. Вот бы вы и посидели здесь спокойненько, а я бы занялся делами.

Председатель. Вы задумали какую-то реорганизацию?

Философ. Да.

Председатель. Вы не представляете, как это сложно, да и результаты…

Философ. А чем мы рискуем? Что бы у меня ни получилось, хуже, чем есть, не будет.

Председатель. И у вас уже имеется определенный план?

Философ. Если хотите, я могу продемонстрировать. Так вы согласны? Ах, если б я вам только показал, как это выглядит!

Председатель. Покажите.

Философ. Вот. Вы их узнаете?

Председатель. Да, что-то знакомое. Кто этот молодой офицер?

Философ. Он собирается в отъезд. В Африку. Только что он прочел своего «Дракона». Я не сказал бы, что поклонник его поэзии, ее, пожалуй, чересчур много. Есть просто слабые вещи. Но «Дракон» хорош. А эта маленькая шутка – «Дитя Аллаха» – там есть одно чрезвычайно интересное место. Только, ах, все это было и остается темным.

Председатель (хмурится). Вы слишком много хотите.

Философ. Ну оставим это. А вот эта дама с орлиным носом – его жена. Здесь, как видите, много цветов. А как вам нравятся другие женщины?

Председатель. Красивые женщины.

Философ. О, это повелось у них издавна. Их портреты.. Помните это место, когда Катерина Николаевна протягивает свою очаровательную ручку?

Председатель. Смутно.

Философ. Слава тому, кто вывел эту породу и сделал этот их мир (делает полупоклон в сторону председателя), но зачем же он так быстро его разрушил?

Председатель (хмыкает). А вам не приходило а голову, что так же рассуждал какой-нибудь ваш коллега в каком-нибудь Коринфе в… если не ошибаюсь, в сто сорок шестом году. И так же рассуждал Грекулюс, знаете? Или Марк Аврелий, сидя на своей лошади, – слышали о таком? Им тоже казалось, что имеется много… достижений. Но ведь нужно было, чтоб появился Рименшнайдер и для этого… ну вы понимаете.

Философ (мрачно). У вас уж очень широкие масштабы.

Председатель. А что поделаешь. Ведь и Адам Рименшнайдер – не конец. Вот и у вас были эти.

Философ. Да, да, не буду спорить. Но ведь это живые люди, я бы их берег… И, создавши ценой длительных подготовок такую формацию, я бы ее хранил подольше. Кстати, такие чудеса длились по сто лет, да и упадок бывал медленнее и пристойнее.

Председатель. И вы часто бываете у этих?

Философ. Нет, мне неудобно. Я однажды был у этой дамы, которая в шали, с челкой. Она располнела и почему-то напоминала мне Екатерину Медичи из «Хроники» Мериме. У нее были поджатые губы, она говорила медленно. Я сидел на кончике стула. А потом, много позже, я переживал… А на таких вечерах… нет, я бываю очень редко. Поглядите на них. Куда мне! Вот этот, курносенький, – это он написал «Даму в голубом». О нет, я забиваюсь куда-нибудь в угол. А один раз со мной стряслось полнейшее неприличие – слезы подступили к горлу, и я должен был уйти. И это несмотря на то, что ведь я все устроил как надо: та, в голубом, осталась жива, все они живы и здоровы и, вот видите, весело болтают. Уже раннее утро, и они скоро разъедутся.

Председатель. Ага, вот, значит, один из пунктов вашей программы?

Философ. Почти самый главный.

Председатель. А какие еще?

Философ. Да вы уже видели. Правда, только начало.

Председатель. И есть продолжение?

Философ. А как же!

Футбольное поле. Бегают футболисты, гоняют мяч. Забит гол. Вопли, свист, болельщики вскакивают и машут руками. Приближается гул, нарастая очень быстро. Самолет. Из него сыпется черная стайка бомб.

Философ. Как птички.

Поле и зрительные ряды взлетают, оседая тяжело облаком черного дыма и пыли.

Председатель. Это повсеместно?

Философ. Да. Вообще, надо сказать, что белковый обмен – ничего не поделаешь – с этим, видимо, нужно согласиться. Но у меня это компонуется так: с некоторой грустью я оставляю людям право есть свинину. Но у меня свиньи не едят людей.

Председатель. Но это что-то совершенно новое. Это означает огромную перестройку. Уж очень оригинально. Что еще покажете?

Философ. Да это не так уж интересно. В сущности, вы хорошо знакомы со всеми этими массовыми событиями, так что для вас не будет ничего нового. Ну вот, например.

Асфальтированное шоссе над морем. Похоже на Адриатику. Солнечный роскошный ландшафт, какие-то островки. Близко пригород с белыми отелями и пляжами. По шоссе мчатся очень сверкающие машины, разные «кадиллаки» и «шевроле». Слева от дороги – обрыв к морю, справа поднимается откос. Из откоса высовываются металлические прутья. Они поднимаются над дорогой и бьют по машинам, при удачном попадании рассекая машину надвое. Узкие прутья, слегка изгибаясь, свистят в воздухе. Машины сыпятся под обрыв и рушатся в воду.

Председатель. И таким способом вы хотите сократить туризм и привить вкус к чтению?

Философ. Как педагог я считаю такой способ эффективным.

Председатель. Ну а морально-этическая сторона?

Философ. Вас смущает несоответствие с внутренним духом кодекса Юстиниана и многих других кодексов? Я всегда считал, что суть не в законах, а в том, к кому они применяются. К законам императива я подхожу с позиций стадиальности. То, на что не имеет право один, имеет другой, – quod licet Jovi… То, что преступно для одного, законно для другого. Убить Моцарта – преступно, убить гниду – законно. Челлини имеет не те права, что носорог Вася, хотя Вася уверен в своих правах и, если может, пользуется ими вовсю.

Председатель. Это что-то знакомое. Я где-то об этом читал.

Философ. Вы, наверное, о Достоевском? Яснее это изложено у Клейста и Пико делла Мирандола.

Председатель. Да, верно, верно.

Философ. Морально и этично давать права тем, кто их достоин.

Председатель. Такая коренная перестройка… Даже трудно себе представить. А вы не думали о том, что если вы инкриминируете, предположим, нечто заслуживающее капитального исправления, вот как на этом футбольном поле, то ведь и там, и на этих красивых машинах был контингент, которому нечего пока инкриминировать?

Философ. Кого вы имеете в виду?

Председатель. Например, детей.

Философ. Ах, не след бы вам об этом говорить! Вспомните многовековую практику. Ведь известно, что на тех стадиях – я подчеркиваю это слово, – на тех стадиях, когда, так сказать, рушится одна формация и на ее месте только начинается подготовка другой, а это, к сожалению, целые века, когда строгают пленных армян, как это ярко описал вардапет Гевонд, когда пьют из черепов и ужинают на досках, под которыми командование неприятеля, – ведь тогда, то есть на тех стадиях, которые вы считаете необходимыми для постройки Наумбургского собора или собора Петра, – на этих стадиях вопрос даже не ставился.

Слышали ли вы об эпизоде, запротоколированном одним немецким этнографом, вот, забыл фамилию… Была у меня эта книжка, да я ее загнал в букинистический. Какие-то меланезийцы или микронезийцы пустились на каноэ, или как это называется, в плавание со своими женщинами и детьми. Путь был близкий, но неожиданная буря отнесла их далеко, а продуктов было мало. Немного саго или чего-то такого. Нужно было есть. Одна девочка почему-то очень реагировала на невзгоды пути – скулила, плакала и капризничала, портила всем и без того напряженные нервы. Ее и съели с саговой кашей. По словам этнографа, рассказчик, сам участвовавший в описанном и питавшийся наравне с другими, не высказывал по этому поводу никаких эмоций и соображений, а больше напирал на атмосферические явления и трудности пути. В этом – дух и характер стадии. Там, где превалирует клановый императив, коллегиальная психика и простота нравов в духе только что описанного, – то есть тот материал, из которого французские энциклопедисты, и в частности этот их дурашка Руссо, выстроили всю свою систему Fraternitй, свой золотой век, первозданную чистоту дикаря и кодекс прав человека и гражданина, – там переживания проще, боли меньше. Именно исходя из этого, я считаю величайшим безобразием подвергать всему этому людей той формации, которая гораздо более уязвима.

Да, а относительно детей… Видите ли, действительно, последние, что ли, века два с этим вопросом у цивилизованных народов было как-то урегулировано. Конечно, происходили иногда эксцессы и в этой области. Но, во-первых, сравнительно редко, а во-вторых, они неизменно квалифицировались как преступление. Но вот в нашем веке на основе его стадиальной принадлежности все это изменилось.

Пересмотр этого вопроса начался с одного эпизода, о котором вы, наверное, даже и не слышали. Тут речь шла не о каких-нибудь разбойниках, которые, так сказать, под горячую руку и второпях… Нет, тут дети были уничтожены на основании продуманного приказа. Три девочки и один очень больной мальчишка, причем, если не ошибаюсь, это свершилось в одной комнате с родителями. И это убийство отнюдь не рассматривалось как преступление, а было, так сказать, осенено одобрением туземного предводителя.

И вот что любопытно – все сразу же забыли об этом, дипломаты в своих форменных дубленках, артистки, сажающие елочки на фестивалях, покупатели в ГУМах и ЦУМах, трибуны морали, режиссеры и писатели. Особенно об этом забыли писатели. Вот только один поэт и вспомнил, но как-то странно – то ли смущенно, то ли озадаченно. А все остальное человечество враз и дружно забыло. Вот и до вас, очевидно, не дошло. Зато стало очень модным вручение детьми цветов отцам городов и народов.

Ну а с легкой руки этого, так сказать, трудового почина, такая практика приняла потом широкие масштабы. И вот тогда поднялся общий вопль: вот дикость, какие ужасные новшества появились в нашем веке! А какие же это новшества. Это уже было просто подражание.

Заметьте еще один существенный пункт в моей реорганизации. Я исхожу из той простой мысли, что для каждого отдельного человека его боль или смерть вполне равноценна всем остальным, и поэтому количество не играет никакой роли. Сто тысяч человек или один данный человек – все дело в том, кто этот данный из ста тысяч человеков.

Разумеется, я рассматриваю это с позиций тех формаций, ради которых, как я только и могу считать, происходит формообразование с разделом поровну царских ковров, разрушением Коринфов, сожжением Александрийских библиотек и футбольными состязаниями на мировое первенство.

Понятно я изложил?

Председатель. Понятно-то понятно. Но видите ли, дорогой мой, вы требуете невозможного. Ведь вся структура вот этих, как вы говорите, формообразований с постепенным переходом из одной стадии в другую, ну скажем, более высокую, ведь вся эта структура не требует вмешательств. Она органична. Это, так сказать, саморазвивающаяся конструкция, а вы хотите внести в нее неорганическое вмешательство, нарушить ее стройность.

Философ. Сволочная структура. Говенная стройность.

Председатель (нахмурившись). Выбирайте слова. Что это еще за тон.

Философ. Вот этого автора этой стройности… Чем навешивать подтяжки на какого-нибудь психа, этими бы подтяжками да самого бы…

Председатель. А! У вас были и такие идеи?

Философ. Я хоть и философ, а все-таки человек…

Председатель. А представьте себе, что вы чего-то не знаете…

Философ. Не то что чего-то, а просто ни черта не знаю. Даже как-то обидно. Просто я честный и добрый человек.

Председатель. С добрыми людьми всегда хлопотно. По-вашему, – вот вы недавно вспоминали – этот Раскольников был добр?

Философ. Бедняжка! Конечно, добряк. Ведь это все за Сонечку. Какая милая! Тут можно не то что старушке голову провалить, а пятьдесят городов к чертовой матери с потрохами сжечь.

Председатель. Вы путаете. Ведь Раскольников познакомился с Сонечкой после того, как задумал мероприятие.

Философ. А, я это знаю. Но разве это существенно?

Председатель. Э, дорогой, вот оно что! (Оба замолкают и долго и внимательно разглядывают друг друга). Скажите, вы занимались математикой?

Философ. Нет.

Председатель. А физикой?

Философ. Нет.

Опять молча разглядывают друг друга.

Председатель. А где же ваш детерминизм? Выбросите эти мысли из головы. Ваши новомодные физические формулы имеют сугубо теоретический смысл и совершенно неприменимы к жизни.

Философ. И все тайны, и все секреты!

Председатель. Не высовывайте нос и спокойно занимайтесь вашей работой.

Философ. Miala baba robota,

Vsadzila go do blota.

Oj roboce, roboce,

Co ty robisz w tym blocie?!

Хорошо, буду заниматься работой. У меня ее невпроворот.

Председатель. Как, есть еще что-нибудь?

Философ. А как же. Хотите еще посмотреть?

Председатель. Посмотрю.

Философ. Но нам придется пройтись. Это, видите ли, у нас спецзаповедник такой.

Председатель. А! Зачем еще, этого и так хватает.

Философ. Ну, у вас оно одно, а у нас совсем другое.

Председатель. Неужели что-нибудь новое?

Философ. А я не пижон. Мне все равно, новое или не новое. Важна благородная цель. А кроме того, это действительно совсем новое.

Председатель. Ну пойдемте.

Философ. Но как же?…

Председатель. Ничего, я буду держать руки в карманах.

Философ. Тут у нас ничего интересного, мелочь, девки-продавщицы и тому подобное.

Председатель. Но они кричат!

Философ. А как же не кричать, когда их секут.

Председатель. А это кто висит?

Философ. Тоже всякая мелкота – шоферюги, таксисты разные тут.

Председатель. А они что, вроде притихли?

Философ. Да они уже долго. Насажены за челюсть под подбородок на крюки. Но приходилось долго возиться с реанимацией – то шейные позвонки смещались, то гортань рвалась. Врачи возились, не справлялись, ритм сбивался. Теперь мы их просто цепляем под ребро. Не так эффектно, но у нас большая загрузка.

Председатель. И за что их?

Философ. Как за что? Это скорее в морально-этической плоскости. Например, обрызгивает грязью во время дождя. Следовало бы притормозить, но тут императив. Вот он, паршивец, и пользуется, где может. Только он почувствует себя, так сказать, у власти, сразу – пожалуйста. А то, что у примитива императив безоглядный – это вам известно. Так что я бы сказал, даже с христианских позиций, умерить императив – хорошая педагогическая профилактика. Мы и умеряем его. Кстати, способом не новым. Вот они и висят. Конечно, стараемся продлить, лечим, потом опять вешаем. Но я занимаю вас пустяками. Пройдем дальше.

Тут мы устроили забавную игру, так сказать зрелище, народный дом.

Председатель. Что-то тут непонятное. Кто это болтается?

Философ (оживленно). Ага, попал, попал! Сидит! Насквозь проткнулся. Тут такое устройство. Вон на той стене вы видите торчащие из нее длинные острые копья. Не так часто, но и не редко. А напротив – другая стена, повыше, там площадка. А между ними балки и на них, ближе к верхней стене, завязаны тросы. Вот, значит, на площадку верхней стены мы выгоняем партию преступников – это сволочь повреднее. Руки у каждого привязаны к тросу. Мы их сталкиваем, большей частью под коленки или по спине, обыкновенным деревянным шестом. Ну они и летят на тросе на ту стенку с кольями. Большинство, конечно, бьется об стену. Но она выложена мягкими прокладками, так что особых травм нет, если просто об стену. Но кое-кто попадает на кол. Вот видите, этот напоролся и даже кол вышел из поясницы. Так он там и сидит носом в стену. Мы можем, конечно, вернуть его обратно. Можем сразу, а можем и попозже, можем и совсем оставить. Такая игра. Другие большей частью возвращаются на площадку, а кое-кто остается висеть. Ну они, конечно, не знают, как с кем будет. А тех, которых вернули, опять сталкивают. Словом – игра.

Тут еще множество вариантов. Я не хочу занимать ваше внимание. Но, поверьте, это не сухое, так сказать академическое, занятие. Тут, знаете, вспоминается все. А всего много. Слишком много. Так что для вас это так – любопытная экскурсия, а для нас это – ну как бы сказать – это от всей души долг человечности.

И, откровенно говоря, иногда у нас нервы не выдерживают. Дело в том, что сам процесс содействует памяти и когда вдруг она оживает, как-то зримо делается многое, и тут возникает вопрос: как, и это все? И только? Вот такая тварь проткнутая на колу. Да ведь и какая-нибудь стрекоза у энтомолога проткнута и сидит на булавке. Ну, орет от страха, ну просит, чтобы не сталкивали, ну течет из нее – и это все? Тут трудно, конечно. Мы тогда их снимаем и – в госпиталь. А там совещаемся, фантазируем, как, так сказать, за все воздать. Ну и придумываем дальше всякое разное.

По части психологии толпы – это вопрос особенно важный. Мы что-то недавно об этом говорили. При полном стадиальном несовпадении это у них особенно капитально было поставлено. Может, вы слышали, как гневный народ жиденят топил в сорок восьмом году? Или не слышали? Так этого мы тоже не забываем. Или головы камнями детям, и так далее, и тому подобное. Беда только, что они это меньше чувствуют, и вот тут наша задача, чтобы они это почувствовали, совсем почувствовали – целиком и до самого предела возможностей, и при этом нас увлекает идея вечности. Ну а в ходе всех этих поисков и процедур определяются любопытные случаи и психологические аспекты.

Вот сейчас тут у нас одна площадка. Да мы уже подошли. Тут поинтереснее. Видите, тут сидят на цепи трое, то есть они, собственно, не сидят. Они сидеть не могут, так как у них сзади торчат палки. Куда? Как куда, прямо в задницу. Так что они могут либо лежать на животе, либо стоять на четвереньках – встать не могут, цепь короткая. Это делается на несколько часов, в особые дни, при этом мы даем их любимую музыку. Потом их подлечивают, и они просто сидят на цепи.

Это у нас особые экземпляры. Ну с ними хлопот! Вот этого, с усами, мы все время учили говорить, как полагается. Говорим, ну скажи как следует: «Пожалуйста, дайте есть», – а он: «Кушить дай!» Его сапогом в морду, – ты опять не то сказал, ну будь умницей, скажи как следует, – а он опять: «Кушить дай!» Ничего дурак не соображает. Мы ему по неделе жрать не давали, так что совсем почти издыхал. Вообще, вначале был очень с амбицией. Два раза пробовал кусать сапоги, но ему после этого так разбили рожу, что перестал. Впрочем, с этим легко справились. А вот второй, второй – тот серьезнее, тот покруче. Посмотрите-ка на глаза – вон, вон как через щелки глядит. Кстати, к нему все-таки близко не подходите – у него условный рефлекс, и он бросается.

Этот, второй, не понимает ни одного слова, кроме «жрать», он его произносит «джратё». Несколько раз он что-то длинное произносил, что-то о боге Тенгри. Тут есть переводчики, но и они не очень разобрались – давно забытый язык. В основном они крутятся возле этого и восхищаются. Один довосхищался до того, что этот выгрыз у него колено. Случай, заметьте, страшно интересный. Как-то этим переводчикам было высказано неодобрение за их неуместный исступленный научный восторг и даже замечено, что за такие академические восторги как бы их самих не подсадили к этому обществу. Ну это, конечно, в шутку. Я науку уважаю. Но вот этот подлец усек, что с ними можно себе позволить, и вот выгрыз одному колено. С тех пор они восторги прекратили, а наш академик, когда его с трудом подлатали, пришел к этому с железной палкой и бил его по морде. Тот сначала на него бросился, потом перестал бросаться, а затем встал на четвереньки со своим колом (был соответствующий праздник) и голову в живот спрятал.

Председатель. У него, кажется, было несколько сыновей. Они тоже у вас?

Философ. Да, но они ничего нового не вносят – это неинтересные проходимцы. Мы с ними не особенно возились. Тут есть одна бедняжка по имени Рашид эд-Дин. Он у нас отдыхает. Устроил себе милый дворец, завел кучу баб и красивых павлинов. Я иногда бываю у него. Только объясняться трудно через переводчика, а времени нет. У меня ощущение, что он все скорбит о чем-то. Вообще очень милый, воспитанный человек, но досадно, что я не вполне понимаю, что с ним происходит. Так вот, мы ему отдали всех этих потомков. А у него целый штат слуг – все здоровенные ребята. Вот они и переломали этим сыновьям спины. Рецепт этого дела Рашид позаимствовал, у него огромная эрудиция. Их всех положили на животы, а голову и плечи загибали назад, ну и спинной хребет ломался. Я для любопытства посмотрел на двух-трех. Интересно, что при этом слышен сильный хруст. Как вам покажется?

Что с ними, я не знаю. Послали врачей, они что-то делали. Рашид сперва не мог понять, зачем, а когда понял – вы знаете, был просто в восторге. Первый раз его таким видел. Сейчас он собирается все это повторить. И знаете, неудобно, бросился ко мне и стал целовать руки. (Подносит руку к глазам как бы в некотором удивлении. Смотрит на нее, пожимает плечами) Странные обычаи. Нет, в самом деле, я чувствую, что он очень милый человек. Есть в нем что-то детское. К сожалению, у меня просто нет времени на близкую дружбу. Но вернемся к этим двоим.

Друг друга они ненавидят. Когда-то цепи были подлиннее, так чуть не загрызли друг друга. Собственно, сперва-то кусался усатый, но потом второй так забил его, что тот вопить стал: «Паамагите дарагие! Убэрите этаго звэря!». Представьте, что тот его стал уже загибать на свой исторический манер через спину. Мы с трудом их растащили.

А еще какой-то из наших шутников хотел подсадить к ним Наполеона Бонапарта. Боже мой! Ведь от него через пятнадцать минут остались бы только пуговицы и ордена! Рядом с этими-то он представляется не только изысканным, но даже нежным. Стадия не та.

Председатель. Очень забавно. Вы знаете, что-то в этом есть.

Философ. Ну, наконец-то! Ведь это – давно пора…

Председатель (уклончиво). Я имел в виду игру мысли, хотя методы… А кто этот третий?

Философ. Этот вот, пожалуй, к делу прямо не относится. Да и вообще, если сказать откровенно, это подставная фигура, хотя он этого не знает. Мы, собственно, против него ничего не имеем. Но тем не менее с чисто теоретической, философской точки зрения это интересный тип.

Председатель. Так кто же он?

Философ. Это один провинциал, кажется по профессии бухгалтер. И смотрите – физической силы в нем никакой особенной нет – так, сухонький человек средних лет с патлами. Мы его так и оставили, хотя иногда стрижем. Так вот, он забил этих двух, и к нему даже не думайте подходить. Два раза за непокорность был избит до полной реанимации и все равно кусал сапоги. У них распря началась из-за пищи, а потом уже установилось равновесие по универсальному принципу императива. Так вот, он у них забирает всю еду. Они его смертельно боятся, и мы подсаживаем его только иногда. Иначе эти двое совсем зачахнут.

Председатель. Ну в психологическом плане я это все еще с трудом понимаю. Но зачем же все эти мелочи, с которых вы начали – все эти продавщицы, да шоферюги, да простые всякие работники на своих законных местах, да все эти бабы, которые вот там некрасиво подвешены за одну ногу…

Философ (с детской непосредственностью). Смотрите! Вот эта висит и описалась. Мы ее сюда прямо из собственной машины. Машина была шикарная.

Председатель. Но согласитесь, что это даже наконец им просто мучительно. И тут у вас такие горизонты – конца-края не видать.

Философ (с добродушной скромностью). Какой тут конец. Тут только начало.

Председатель. А вы не находите, что все это, может быть, несколько слишком сурово?

Философ. Не нахожу. Если вы помните, в православной и вообще в христианской религии дело обстоит именно так. Для этого организован ад.

Председатель. И все эти – грешники?

Философ. Ну все это несколько устарело, и мы модернизировали. В общем-то, конечно, грешники или, вернее, – сволочь, как говорил наш великий Петр, обезьянья сволочь.

Председатель. И этого достаточно, чтобы…

Философ. А вы к ним… поближе… Знаете все эти популярные сцены распятия Христа? Или погромов? И вот толпа вокруг… Конечно, мы выбираем, так сказать, активных участников. Впрочем, если вы устали и хотите отдохнуть, у нас тут есть такие места, ну вроде кафе, ресторанчиков. Там можно и выпить.

Председатель. Выпить? Забавно.

Философ. Прошу сюда. Только тут свои правила. Видите – гардероб. Вы можете оставить здесь свои вещи, у нас тут большой штат гардеробщиков.

Председатель. Так что здесь стоять, я налегке, у меня даже подтяжек нет.

Философ. Ну смотрите, вот этот уже подскакивает. Вот дама отдает ему солнечный зонтик…

Председатель. Так она же смазала его зонтиком по физиономии!

Философ (поправляет). По морде. Вот плакат, надпись «Ударь гниду!».

Председатель. И все проходящие бьют?

Философ. Еще и как! Тут все разные Васи. А у этих, посетителей, знаете, у кого мать и отца расстреляли, кто по всяким местам промыкался. Вот у этой старухи сынка – был такой еврейский мальчик по фамилии Башеринцель – волки загрызли на далеком севере. Он зачем-то туда попал. Действительно была, я с детства помню, паровая мельница Башеринцелей в местечке Рыбница на Днестре. Но все-таки согласитесь, то, что его волки загрызли, – это старухе неприятно.

Старуха остановилась возле барьера гардероба, против нее стоит дюжий парень лет сорока с мясной мордой и небольшой лысиной. Она глядит на него и что-то перебирает запавшими губами, мямлит, но слов не разобрать. Парень неподвижен.

Философ. Видите, ждет – мы их выдрессировали. Кто прячется, идет на крюк.

Старуха поднимает серую высохшую руку. Сил у нее нет. Она начинает всхлипывать, обиженно кривит беззубый рот, хочет что-то сказать. Пробует замахнуться, но вся трясется и опускается на барьер.

Рядом раздеваются двое, это молодой человек и девушка с угловатыми движениями. Одеты по-модному. Старуха начинает пошатываться, цепляясь за барьер. Молодой человек спрашивает быстро: «Чего, чего?» – и поддерживает ее. Она, плохо держа голову, бормочет ему. «Да, да, – говорит молодой человек, – сейчас». Он вручает гардеробщику плащ, размахивается и дает ему кулаком в морду.

Философ. Эге, да он ему, кажется, глаз выбил. Интересно, интересно, что же тот? Ну силен! Смотрите-ка , держится, стоит – на крюк боится.

Девушка. Ну пойдем, пить хочется.

Молодые люди уходят. Старуха пришла в себя, рассматривает с ненавистью гардеробщика и плюет в него. Доплюнуть до лица не удается, плевок попадает на галун его – впрочем – очень форменной ливреи. Галун блестит.

Философ. Видите, мы им и форму придумали. Положим, не придумали, так одевали в одной стране всех этих служивых. Такая там у них была работенка. Так что же мы будем пить?

Садятся за столик, философ наливает бокалы.

Председатель. Ну и забот у вас.

Философ. О, у меня всегда их было так, что не продохнуть. Эти хоть приятные. И, понимаете ли, я просто обязан…

Председатель. Я не хотел бы нагружать вас всем этим.

Философ (опуская пустой бокал на стол). Это нужно! Это наконец нужно!

Председатель (уклончиво). Я все видел и понял. Нам следует вернуться.

Кабинет председателя. Председатель сидит за своим письменным столом, писатель в кресле, художник с девушкой в углу. График бережно приводит в порядок сетки и пакеты. Входит поэт, растерянно оглядывается. Видит девушку и устремляется к ней.

Поэт. Господи боже мой! А ты здесь, а я бегаю как сумасшедший и ищу. Ну слава богу!

Девушка. Кто я – здесь? Это не я.

Поэт (всмотревшись). Это не ты! Да, не ты. Ага, так вот зачем все это было – чтоб я писал. (Опускает лицо в руки)

Художник. Ах, вот как! Значит, она это и есть… и каждую минуту…

Девушка. Да нет, нет! Я навсегда, навсегда!

Поэт. Значит, это все! Этого было так мало!

В ярости поднимается и идет к окну. Спотыкается о философа.

Философ (поднимается шатаясь. Выплевывает кляп). Кто это опять дерется?

Председатель. Ну хватит этих глупостей! Я тут с вами маюсь. И вот эта лежит тут и занимает мой стол.

Философ. Обязательно так и будет лежать. Фиг эта Верочка придет. А тут назрели важные дела (к председателю), – не правда ли?

Председатель. Не понимаю, о каких делах идет речь. Но как бы ее убрать?

Философ. Да вот – в окно. Время дорого. А ну, ребята!

Писатель и поэт помогают ему поднять врача и выбросить в окно.

Писатель. Там ей помогут.

Слышна сирена скорой помощи. Снизу голос врача: Положите меня на стол…

Философ (к председателю). Итак, вы все знаете.

Председатель. Знаю.

Философ. И я прошу полномочий.

Поэт. Я просил ее!

Художник. Пусть она будет моя!

Писатель. Так что же с публикацией…

График. Вы обещали второй аванс…

Председатель. Я вовсе не обещал. Работайте.

Философ. Так как?

Председатель. Я нахожу ваш проект малоисполнимым. Все это слишком, так сказать, грубая конструкция. Я вам уже объяснял, что существует более сложная система, которая при этом органична. И, кроме того, эти массовые мероприятия…

Философ. Вот как? Органична… Друзья мои, ведь тут все верующие?!

Все, несколько удивленно и запинаясь: «Да… да…»

Философ. Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Души его, старую блядь!

Философ сбрасывает с себя пиджак. Под пиджаком только рваная сетчатая майка, сквозь которую видны густые волосы, покрывающие, как у обезьяны, все его тело. В руках у него оказались подтяжки председателя. Командует: «Сажай его в кресло!»

Писатель и поэт сажают председателя.

Философ (писателю). Ты держи его ноги, чтобы не сучил (Поэту и художнику) А вы – руки, сзади. (Обвязывает подтяжками шею председателя, один конец дает графику) Держи. Тяни.

График. О господи, ведь он может дать второй аванс…

Философ (замахивается на него). Вот я тебе как дам, блядюга! Тяни!

Писатель, поэт и художник держат председателя. Философ и график, отступая в угол комнаты, тянут оба конца подтяжек. Председатель изгибается и хрипит. Вытянутые до предела подтяжки внезапно со страшной силой сокращаются, срывают философа и графика с места и с грохотом стукают их друг о друга лбами. Оба падают. Остальные отскакивают. Председатель поднимается, потирает шею и направляется к письменному столу, на ходу прищелкивая подтяжки к брюкам. Усаживается на свое место.

Писатель (подходит к окну и выглядывает. Кричит). Эй, там, скорая помощь! Тут, тут, сюда скорую помощь! Да-да, здесь. Кто? Да тут двое. Чем заняты? Ну, врач нам и нужен, ну несите ее сюда. Мы ее положим на стол, и она придет в себя. Уже пришла? Вот и хорошо.

Входят врач и Верочка. У Верочки в руках бюкс и авоська со связками колбасы.

Врач. Что здесь происходит?

Председатель (выходит из-за стола. Прохаживаясь). Да вот, травма.

Врач. Какая травма?

Председатель. Подтяжками.

Врач. Положите их на стол.

Председатель. Опять на стол. Тут сукно… (Машет рукой) Ладно, кладите!

Писатель, поэт и художник укладывают графика и философа на стол.

Врач. Вот это другое дело. Вот это нормальные условия. Мы их сейчас… (Роется в хирургических инструментах) Верочка, сделайте укол и включите реанимацию.

Верочка включает магнитофон. Музыка. Голос диктора: «Здравствуйте, ребята! Передаем Пионерскую зорьку!». Музыка. Философ и график поднимаются и садятся на стол, свешивая ноги в разные стороны.

Председатель. Сходите, сходите. Только осторожно, здесь сукно. Итак, продолжим наше собеседование. Вы можете получить аванс.

Философ. Хорошо. Согласен.

Писатель. Все согласны.

Поэт. Я просил…

Художник. Я хочу…

Председатель. Ладно, ладно, я знаю. Сейчас мы выйдем из создавшегося положения. (Нажимает кнопку звонка) Ах да, я забыл.

Стук в дверь. Входит темная девушка.

Темная девушка. Меня вызывали?

Председатель (художнику и поэту). Вот вы имеете двух. Остальное решите между собой сами.

Темная девушка. Я немного не понимаю…

Председатель. Немного – это уже кое-что. А теперь идите за авансом.

Верочка. А мы?

Председатель. А вы тут при чем?

Верочка. Ну все-таки…

Председатель. Вы уже получили два кило колбасы!

Врач. Действительно, Верочка, я считаю, что одно кило вы получили для меня. А эти здесь живы и здоровы…

Председатель. Правильно. Спасибо, доктор, до свиданья.

Все. До свиданья, доктор, спасибо.

Врач и Верочка уходят.

Председатель. Вот видите, и доктор сказала, что вы живы и здоровы.

Философ. А сколько этот аванс?

График. Но я…

Председатель. Я считаю наше собеседование законченным. Работайте! Работайте!

Первые записи – зима 1964 г., черновой

вариант закончен 24 июля 1977 г.

Последние правки – декабрь 1985 г.