Лотта Зальцман.

Диспут с Богом. Тема божественного предопределения в литературном творчестве Павла Зальцмана.

Творческий путь художника, писателя и поэта Павла Зальцмана (1912-1985) начался в Ленинграде в конце 20-х годов. Сам он неоднократно говорил, что как творческую личность его сформировал Ленинград, Эрмитаж и Русский музей. В 1929 году он пришел в мастерскую аналитического искусства (МАИ) Павла Николаевича Филонова и остался его преданным последователем до конца своей жизни. В эти же годы происходит знакомство Зальцмана с Обэриутами, с которыми его познакомила Татьяна Николаевна Глебова. На чтениях, которые проходили в квартире, снимавшейся совместно Т. Глебовой и А. Порет, Зальцман бывал с женой, Розой Соломоновной. Мировоззренческие концепции Обэриутов и особенно стилистика абсурда и гротеска оказалась близка молодому начинающему литератору и поэту.

О принципах МАИ, роли Филонова в художественном творчестве Зальцмана и о влиянии Обэриутов на его литературное творчество я уже неоднократно говорила и писала в своих сообщениях на международных конференциях на кафедре славистики в Белграде и в университете Бар-Илан, а также в монографии «Павел Зальцман». В статьях немецкого литературоведа И. Кукуя рассматриваются взаимосвязи раннего поэтического творчества Зальцмана с Хлебниковым, а аспирантка Амстердамского университета Н. Зусманович посвятила свою статью романтическим и экспрессионистским реминисценциям в его мистических рассказах.

Сегодня я хочу остановить внимание на том срезе литературного творчества, которое восходит к еврейским корням. Прежде всего к ряду его стихов, рассказов и к пьесе, где поэт-философ вступает в непримиримую, часто жестокую и яростную полемику с Богом.

Жизнь Павла Зальцмана пришлась на тяжелый период русской истории и творчество его, без сомнения, является портретом времени, хотя в нем не так уж много его реальных примет. Его творчество – это реакция на трагические переживания эпохи войн и террора, стремление осмыслить каузальные связи событий, понять возможности самосохранения индивидуальности в потоке обезличивающих исторических коллизий. Абсурдность и античеловечность тоталитарной системы, которая перемалывала своими цепами судьбы и жизни, вызывали саркастическую, а подчас и отчаянную реакцию и художника и писателя.

Подобно библейским Пророкам и Иову он задает «крамольные» вопросы Богу в своих Псалмах, которые отражают совершенно конкретные ситуации его собственной биографии.

Павел Зальцман родился в Кишиневе в семье офицера русской армии Я.Я Зальцмана. Его мать Мария Николаевна Орнштейн, еврейка польского происхождения, в тяжелые годы революции и гражданской войны взяла в свои руки заботу о выживании семьи, когда офицеру Я.Я Зальцману пришлось уйти в тень. Какое-то время в поисках пропитания семья скиталась по нищим еврейским местечкам Молдавии, образы и персонажи которых позднее вошли как одна из существенных тем в литературное и художественное творчество Зальцмана.

В 1925 году семья переезжает в Ленинград. Здесь в благоприятной среде развивается и шлифуется мастерство молодого писателя и художника. Поначалу кажется, что жизнь может быть наполнена творчеством, интереснейшими общениями и друзьями, любовью. И даже работа на «Ленфильме», которая необходима для заработка, невероятно интересна длительными экспедициями и созданием декораций. Подробно об этом периоде я писала в своих воспоминаниях об отце в книге «Павел Зальцман», Иерусалим. «Филобиблон» 2007.

Но Провидение распорядилось иначе, отняв всё что дало и обещало дать в будущем талантливому юноше, добившемуся уже немалых успехов и как художник-филоновец, и как кинодекоратор на «Ленфильме», и как поэт, пробовавший свои силы и в «зауми» — звукописи в духе Велемира Хлебникова и в «импрессионистических» стихах, наполненных тончайшими эмоциональными нюансами и сложной гаммой настроений.

Тревога присутствует уже в ряде его стихов начала 30-х годов. Как человек здравомыслящий, да к тому же хорошо сознающий, что избранный им путь творчества рядом с Филоновым не был путем официального советского искусства, он не мог не ощущать всё более угрожающей атмосферы в советской идеологии, которая подчинила своим прокрустовым меркам все сферы общественной и личной жизни. На этом фоне у восемнадцатилетнего юноши возникает безрадостное чувство предопределенности.

Иногда его посещают страшные и, как оказалось, пророческие видения, как в стихотворении «Завоевание». Пока это лишь опасность, грозящая одинокому путнику в горах, когда он вдруг видит своих родных и близких, которые затем исчезают.

Та же безотчетная тревога звучит и в его живописных фундаментальных работах «Тройной портрет» 1934 г. и «Ленинграл. 1940» О них подробно пишет в статье «Концепции аналитического искусства и наследие символизма в творчестве Павла Зальцмана» Мария Зусманович в книге «Павел Зальцман»

В августе 1940 года поэт пишет свой первый Псалом. Счастье оборачивается обманом. Не стоит благословлять и благодарить за него Всевышнего. Жизнь держит в кармане нож и может пустить его в ход в любой момент. Поэт обращается к Богу с вопросом:

Такой ответ не может удовлетворить поэта и в его реплике звучит пока ещё мягкий упрек Проведению, но уже в Псалме II он сменяется ядовитым сарказмом.

И так Бог, Провидение – это Некто с очень странным и необъяснимым поведением, который пасёт своих калек и играет с ними как с шарами. Если он пастух, то почему так поступает? Этот скрытый вопрос прямо адресует нас к библейским вольнодумцам, которых в споре за теодицею – оправдание Бога — в большом количестве цитируют еврейские Пророки, и в ещё большей степени — к Книге Иова.

Эта книга позднее, в эпоху эллинизма и христианства, была подвергнута многочисленным переработкам, где Иов в конце концов примирялся с Богом, поняв, что мучения ему были посланы как испытания, поскольку человек вообще рожден для страдания. Но я приведу аналогии из первоначального, самого древнего источника, созданного, возможно, непосредственно до или во время разрушения Первого Храма. В первоисточнике Иов не согласен, что страдания должны быть ниспосланы как испытания, чтоб заслужить вознаграждение после смерти. Иов убежден, что смерть — это конец всему, и радостям, и горю, конец всякой надежде. (Иов. 14: 10-12). В Псалме III у Зальцмана звучит та же мысль.

Война, блокада Ленинграда, смерти близких от голода наполняют стихи трагизмом, а обращения к Богу делаются всё отчаяние.

В пятистишии «Ры-Ры» поэт в полном отчаянии: двери к Богу наглухо закрыты, а страдания превращают человека в зверя.

Это не только мольба, но и угроза: нельзя творение Господне доводить до полного озверения. В чем логика и цель божественного предопределения? Когда летят бомбы, а от голода не остается сил даже для страха, закрадывается страшная мысль:

Как и Иов древней поэмы, поэт не видит возможности теодицеи Бога. Иов говорит, что земля отдана в руки злодея, и если Бог действительно управляет миром с помощью своего «промысла», то его, Бога, следует признать виновником этого зла: «Если не он, то кто же?» ( Иов. 9: 24). Иов согласен с тем, что люди несовершенны. Но кто сотворил их такими. Тем более Бог не имеет права наказывать их за прегрешения.

Псалом IV, написанный в блокадном Ленинграде в мая 1942 года, заключает в себе и обвинения и надежду.

От страстной инвективы поэт обращается к не менее страстной надежде, мольбе.

В отличие от многих свободомыслящих древних евреев, отрицающих самое существовании Бога и разумного замысла мироздания, которых цитируют пророки Иезекииль, Малахия и неизвестный пророк из «Второисайи», поэт всё же надеется на его существование.

Отчаянная надежда быть услышанным «свирепейшим» Богом звучит в Псалме VI, где жалобы и мольбы чередуются с руганью.

Бог остается единственным собеседником поэта-философа в эти страшные годы. Но явственен и сарказм по поводу полной безрезультатности этого диалога. Поэт «предъявляет» Богу своё творчество, свою душу, весь свой мир. Но как понравиться этому свирепому божеству? Этот же вопрос задавал себе и своим друзьям-оппонентам Иов. Ведь он, Иов, был действительно праведником, помогающим вдовам и сиротам. Так почему же на земле злодей процветает, а праведник терпит нужду и страдания? В какой-то момент Иов приходит к богохульной мысли, что Бог покровительствует злодеям и «отчаянию невинных смеется» («Книга Иова». 9:23). Так же звучат страшные строки из Псалма VI: «А может вши тебе дороже // Заеденных людей?»

Отчаяние чередуется с надеждой и упованием, что Бог не допустит гибели любимых, они ещё вернуться сюда, чтоб вспомнить и встретиться со своими тенями. Зримо и материально описана квартира на Загородном 16:

В Псалме VII диспут поэта с Богом приобретает всё более нетерпимый характер.

Поэт-философ говорит с Богом на равных, в каком бы бедственном и униженном положении он ни находился. Создатель, ответственный за уничтожения лучшей части человечества подлежит такому же суду, как и простые смертные. Сталинский террор и физическое истребление человеческого генофонда не может быть оправдано. В Псалме VII то же ощущение равенства Человека и Бога, что и в Книге Иова, который с гневом вопрошает, почему добродетель остается невознагражденной, а зло ненаказуемым? Почему Бог вообще допускает существование зла в мире? Какова вообще цель божественного Промысла? Быть может его не существует вовсе?

Новая «ответственная» должность, в которой состоит поэт в середине ХХ века – нищий, голодный, затравленный, без надежды на востребованность, – дает ему основание быть с Богом совершенно невежливым.

Творец – демиург, художник, поэт, философ, – остается единственным оправданием мироздания и теодицея теряет смысл. Так может быть именно человек – демиург, создатель вечных человеческих ценностей имеет право сам вершить свой суд? Зальцман рассмотрит и этот вариант позднее в своей последней пьесе «Ordinamnti» (Восстановление справедливости). А пока малейшая передышка в страданиях опять наполняет сердце благодарностью к Богу.

Надо представить себе, на фоне каких реалий вырвалась эта молитва в тесной коморке перенаселённого общежития с громким названием «Дом Советов» в Алма-Ате, куда Зальцман был эвакуирован вместе с киностудией «Ленфильм». Человеческий муравейник, где каждый пытается отвоевать себе хоть какое-то место между фанерными и тряпичными перегородками, страшный смрад полутемных коридоров, провонявших смесями еды, примусов и аммиаком уборной, а главное, несмолкающее радио, черные тарелки, промывающие мозги идеологическим бредом, чрезвычайно опасным для жизни – на дворе 49 год, разгар компании против космополитизма. В этом состоянии даже небольшая ночная передышка, наступившая тишина, когда можно остаться наедине со своими мыслями, воспринимается как великий божественный дар. Это время, когда писатель и поэт может заниматься творчеством. Оно и есть та «высокая стена», за которую уходит лирический герой «Молитвы». И хотя лирического героя и автора не без основания принято не отождествлять друг с другом, в поэзии Зальцмана, носящей откровенно биографический характер, эти два персонажа весьма близки. Именно в ночные часы (днем – работа на киностудии, а после увольнения — чтение лекций по истории искусств в Художественном училище) и был создан основной пласт его литературных и поэтических произведений, которые писались в глубокой сокровенности, так как их содержание, при всей своей отстраненности от политических реалий, было крайне опасно, хотя бы тем, что не укладывалось в рамки прокрустова ложа соцреализма.

Разговор поэта — философа с Богом, никогда не прекращался. Когда в пятидесятые годы, после смерти Сталина, забрезжила слабая надежда на ослабление хватки когтей террора, в стихах появляется мотив возмездия. К 1954 году относится стихотворение «Программа» с подзаголовком «Драма с эпилогом. Опять короткий диспут с Богом») Лирический герой не склонен забывать про всё совершившееся зло и лелеет слабую надежду, что «ещё всё может измениться», хотя и больших иллюзий на этот счёт не питает.

В 1954 году Зальцман, получивший право на передвижение, которое у него до этого было отнято, ненадолго приезжает в Ленинград. Это было возвращение на пепелище. Там, действительно остались одни тени. Советская система и война истребили всех родных, близких, друзей. Самые худшие предчувствия поэта и художника сбылись. Ещё в 1940 году он написал большой групповой портрет «Ленинград.1940». Сейчас это полотно находится в Русском музее. На холсте прекрасные лица людей, превращенных эпохой в «месиво, в крошево», по словам Мандельштама. В центре полотна – автопортрет с женой. Кроме них, всех остальных не стало – все погибли от голода во время блокады, за решеткой лагерей, под бомбами, на фронтах. «Когда художник писал их, все они были живы и молоды. На холст же они легли уже наполовину призраками. Выражение лиц, их отчужденность, монохромное решение в серо-черных тонах со всплесками ржавого и красно-коричневого, создают пророческий и трагический настрой» — пишет в своей статье «Концепции аналитического искусства и наследие символизма в творчестве Павла Зальцмана» его внучка Маша Зусманович. Вообще надо сказать, что большинство портретных работ Зальцмана довоенного периода носит драматический пророческий характер. Это относится и к «Тройному портрету», особенно к крайней справа полуфигуре его родственника Семена Орнштейна, с печатью явного страха и в выражении лица и в схваченном движении. Кажется, что гибельную пропасть видит перед собой и Людмила Глебова в одноименном портрете 939 года, дописанном уже в Алма-Ате. Тревожный гул времени безошибочно улавливался молодым художником. К сожалению, действительность превзошла все ожидания. Ленинград, каким его увидел Зальцман в середине 50-х, был чужим местом, где по старым адресам и телефонам не осталось никого. Потрясение было сильным, ведь целое десятилетие он жил надеждой на возвращение прежних ценностей. И поэт взывает к Провидению о возмездии.

Но упованиям не суждено сбыться, возмездие не придет, а пророк – поэт, художник, философ (все в одном лице) так и не получит ничего от радостей и благ жизни. Таким и изобразит его Зальцман в саркастической поэме «Александрия», полной прозрачных аллюзий с современным миром, где опять благоденствуют нечестивые.

И вполне закономерно, что сам человек в такой безнадежной ситуации, решает взять дело справедливости, воздаяния и возмездия в свои руки, поскольку Бог с этой задачей не справился. Но на этом пути его ждут трудно разрешимые философские проблемы.

Иногда Зальцман пытается обойти их и просто разделаться с Мадам Ф – фортуной примитивным образом, отхлестав восхитительную красотку по заду, которым она всё время поворачивается к нему. Таков гротесковый рассказ «Мадам Ф». Но почему же никто ничего не просит, а лишь бессмысленно пытается выместить все свои обиды и поражения? Но можно ли взаправду просить что-либо у неодушевленной куклы? Ведь и так понятно, что изменить ничего нельзя и поезд, уносящийся в Жизнь, на этом полустанке уже больше никогда не остановится.

Однако, далеко не всегда самоирония, как в «Александрии», или гротеск, как в «Мадам Ф», избираются Зальцманом для выражения размышлений о судьбе и Предопределении. Чаще, как мы уже видели в Псалмах, преобладает драматический и даже трагический накал.

Автор не отрицает, что картина мира не может быть понята простым смертным, оперирующим чисто человеческими понятиями времени, пространства и каузальности. Бог говорит: «Мои мысли не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Второисайя. 55: 8-9). Целая серия мистических рассказов, корнями восходящих к Гофману, Майринку и даже к Пу-Сун-Лину свидетельствует о том, что Зальцман задумывался над непостижимым. И всякий раз приходил к выводу, что непостижимость и недоступность для человека общего замысла – не оправдание для его страданий. Суд над злодеями в «Ordinamenti», пьесе с подзаголовком «Комедия», вершиться более жестокий и решение проблемы справедливости герой пьесы берет в собственные руки, ведь он тоже Творец, Демиург, создатель высших духовных ценностей, и, следовательно, имеет на это право.

«Ordinmnti» — «Установление справедливости». Так называлась флорентийская конституция 1293 года. У Зальцмана – это умозрительная утопическая попытка установления справедливости и порядка в мире, воздаяния за добродетели и наказания за грехи. Страшные казни уготованы, например тем, кто виновен в уничтожении целой генерации русской интеллигенции, унаследовавшей и развившей и изысканную и глубокую культуру Серебряного века, и для тех, кто позволил сделать себя рабами, «первыми и лучшими учениками» (Е. Шварц) античеловеческой системы, и для тех, кто позволил себе не знать и не понимать всего ужаса происходящего. Диктаторы всех мастей от Чингисхана до Сталина и Гитлера легко могут быть узнаны среди наказуемых. А среди спасенных, для которых смерть отменена, и Зощенко, и Гумилев, и Ахматова. Но дело, отнюдь не в персоналиях, они лишь знаки, символы.

По-возрожденчески или по-мирискусснически многогранный автор разделяет себя на пять независимых, самостоятельно действующих персонажей. Писатель, поэт, график, живописец и философ приглашены к некоей верховной фигуре – Председателю, у которого за множеством разнообразных дел наконец нашлось время и для «творческих работников». О реальном существовании этой высшей силы уже давно догадались все пятеро. Некоторая комическая туповатость и неосведомленность Председателя о реальных условиях существования всех приглашенных им на «собеседование» персонажей, на деле оказывается игрой. Выясняется, что подведомственные ему архангелы должны специально создавать определенные ситуации, стимулирующие творческий процесс. Работают они халтурно и подтасовки заметны всем пятерым – кажущиеся случайными ситуации оказываются специально организованными. За такую недобросовестную работу Председатель грозится повыдергать архангелам крылья и сварить из них бульон.

Под страхом смертной казни («Через что? — спрашивает философ) каждому творческому работнику вменяется в обязанность создать соответствующую продукцию. Писателю «…большое художественное произведение эпического размаха, с мыслями, с образами», графику – десять штук графических произведений, поэту – пятнадцать стихотворных произведений, художнику – монументальное полотно, а философу – трактат. С другой стороны, к полному недоумению, смешанному с восторгом, Председатель обещает каждому все, что требуется для творческого процесса — холсты, кисти, бумагу, деньги, красивых женщин и даже такие уж совершенно невероятные вещи как публикации.

Трагикомическая ситуация базируется на том, что все эти пятеро по сути один и тот же человек, но для творческой реализации в столь многообразных областях нужны совершенно разные условия: например, для философа необходима тишина и покой, а поэту требуются постоянные допинги в виде острых эмоциональных, любовных переживаний; графику — заботливому мужу, отцу, любовнику и другу необходимо много денег, чтоб обеспечить всех, кого он любит; художнику нужно время, мастерская и натура, без которых он не может восстановить утерянную технику масляной живописи, а писателю необходимо чувство осмысленности своего труда и, следоват ельно, публикации, аудитория, известность. В результате, они всё время спорят и даже дерутся друг с другом.

Но остроумный тон этой комедии, которая по сути весьма драматична и серьезна, не заслоняет философских вопросов, на которые пытается ответить автор. Формулируются они в основном в диалогах Председателя и философа.

Философ хотел бы понять логику того Плана, стремящегося к совершенству, как он хочет надеться, который лежит в основе мироздания. Председатель уклоняется от прямого ответа, но напоминает, что для того, чтобы возникла прекрасная культура Возрождения было необходим длительный период варварства. Вот этого философ не понимает: для чего необходимы эти страшные уничтожения целых культур, а главное, для чего нужны такие страдания и жестокость.

Он спорит с Председателем и его чиновниками «из восьмого отдела», осуществляющими высшую волю. Он уверен в их активном вмешательстве в жизнь людей и в подтверждение этого вмешательства формулирует «правило звезды», согласно которому любое следствие всегда имеет целый букет, комплекс причин и это наводит на мысль о сознательных целенаправленных подтасовках и в большом и в малом. Судя по разговору Председателя с архангелами, подтасовки действительно имеют место. Так, например, для того чтобы любовный роман поэта не осуществился, чтобы он пережил сильное потрясение, в результате которого создал очередной ряд превосходных стихов, архангелы провели большую работу: не было жилплощади, в горах, куда ушли поэт и его пассия, начался ливень, поэт, возвращаясь ночью, набрел на сад с опавшими яблокам («всю ночь таскали,»- говорит архангел ) и, изголодавшись, наелся ими, в результате чего заболел брюшным тифом и попал в больницу; дама его сердца, не видя его в университете, очень волновалась, споткнулась и сломала ногу и её тоже положили в больницу, но, естественно, в другое отделение. По мнению архангелов, всё сделано как надо – поэт страдает, стихи пишутся. Председатель возмущен примитивностью подтасовок.

Комедийность ситуаций не только не отменяет, а ещё более подчеркивает общую драматичность целого. Мир устроен плохо и несправедливо. Императивы, волеизъявления разных людей постоянно приходят в столкновение. Те, кому положено следить за мировой гармонией и порядком, не справляются с работой. Философ предлагает Председателю посмотреть на его собственную программу наведения порядка. Но он сам плоть от плоти этой дисгармоничной системы и его порядок — это прежде всего возмездие. Фактически он рисует Председателю ад, который создал в своем воображении.

Неверно полностью отождествлять автора с его героем – философом, хотя «правило звезды» принадлежит Зальцману, а все комедийные моменты «распятирения» героя носят вполне автобиографический характер. Автор, так же как и его герои почти уверен, что Некто манипулирует им с непонятной целью. Как у философа, в нем иногда просыпалось агрессивное начало и желание мести, правда вполне умозрительное. Однако автор, в отличие от философа понимает, что всеобщей справедливости таким путем не установишь. Недаром в эпизоде, когда философ, как ницшеанский сверхчеловек, которому всё дозволено, начинает двигать и опрокидывать дома, набитые незначительными серыми людишками, докучной толпой, его двойник, одна из ипостасей его Я – поэт, с ужасом кричит, что там, в этих рушащихся домах, его любимая.

Драма «Ordinmenti» написана Зальцманом незадолго перед смертью. Мучительные вопросы к Создателю, которые автор начал задавать ещё в ранней юности, так и остались без ответа. А утешение, что есть нечто, что должно остаться за пределами понимания человека, оказалось совсем не убедительным. Попытка предложить свою программу справедливого мира – не удалась. Единственное, что удалось, и ради чего и совершался вопреки всем лишениям мучительный и захватывающий творческий пр оцесс, это оставшиеся произведения — литература, живопись, графика, то, ради чего Бог, видимо, и создал Человека. Возможно, это и есть ответ Бога на все вопросы и претензии к Нему. И в «Ordinamenti» Зальцман в какой-то степени приблизился к пониманию сути этого ответа.