Лотта Зальцман.

Диспут с Богом. Тема божественного предопределения в литературном творчестве Павла Зальцмана.

Творческий путь художника, писателя и поэта Павла Зальцмана (1912-1985) начался в Ленинграде в конце 20-х годов. Сам он неоднократно говорил, что как творческую личность его сформировал Ленинград, Эрмитаж и Русский музей. В 1929 году он пришел в мастерскую аналитического искусства (МАИ) Павла Николаевича Филонова и остался его преданным последователем до конца своей жизни. В эти же годы происходит знакомство Зальцмана с Обэриутами, с которыми его познакомила Татьяна Николаевна Глебова. На чтениях, которые проходили в квартире, снимавшейся совместно Т. Глебовой и А. Порет, Зальцман бывал с женой, Розой Соломоновной. Мировоззренческие концепции Обэриутов и особенно стилистика абсурда и гротеска оказалась близка молодому начинающему литератору и поэту.

О принципах МАИ, роли Филонова в художественном творчестве Зальцмана и о влиянии Обэриутов на его литературное творчество я уже неоднократно говорила и писала в своих сообщениях на международных конференциях на кафедре славистики в Белграде и в университете Бар-Илан, а также в монографии «Павел Зальцман». В статьях немецкого литературоведа И. Кукуя рассматриваются взаимосвязи раннего поэтического творчества Зальцмана с Хлебниковым, а аспирантка Амстердамского университета Н. Зусманович посвятила свою статью романтическим и экспрессионистским реминисценциям в его мистических рассказах.

Сегодня я хочу остановить внимание на том срезе литературного творчества, которое восходит к еврейским корням. Прежде всего к ряду его стихов, рассказов и к пьесе, где поэт-философ вступает в непримиримую, часто жестокую и яростную полемику с Богом.

Жизнь Павла Зальцмана пришлась на тяжелый период русской истории и творчество его, без сомнения, является портретом времени, хотя в нем не так уж много его реальных примет. Его творчество – это реакция на трагические переживания эпохи войн и террора, стремление осмыслить каузальные связи событий, понять возможности самосохранения индивидуальности в потоке обезличивающих исторических коллизий. Абсурдность и античеловечность тоталитарной системы, которая перемалывала своими цепами судьбы и жизни, вызывали саркастическую, а подчас и отчаянную реакцию и художника и писателя.

Подобно библейским Пророкам и Иову он задает «крамольные» вопросы Богу в своих Псалмах, которые отражают совершенно конкретные ситуации его собственной биографии.

Павел Зальцман родился в Кишиневе в семье офицера русской армии Я.Я Зальцмана. Его мать Мария Николаевна Орнштейн, еврейка польского происхождения, в тяжелые годы революции и гражданской войны взяла в свои руки заботу о выживании семьи, когда офицеру Я.Я Зальцману пришлось уйти в тень. Какое-то время в поисках пропитания семья скиталась по нищим еврейским местечкам Молдавии, образы и персонажи которых позднее вошли как одна из существенных тем в литературное и художественное творчество Зальцмана.

В 1925 году семья переезжает в Ленинград. Здесь в благоприятной среде развивается и шлифуется мастерство молодого писателя и художника. Поначалу кажется, что жизнь может быть наполнена творчеством, интереснейшими общениями и друзьями, любовью. И даже работа на «Ленфильме», которая необходима для заработка, невероятно интересна длительными экспедициями и созданием декораций. Подробно об этом периоде я писала в своих воспоминаниях об отце в книге «Павел Зальцман», Иерусалим. «Филобиблон» 2007.

Но Провидение распорядилось иначе, отняв всё что дало и обещало дать в будущем талантливому юноше, добившемуся уже немалых успехов и как художник-филоновец, и как кинодекоратор на «Ленфильме», и как поэт, пробовавший свои силы и в «зауми» — звукописи в духе Велемира Хлебникова и в «импрессионистических» стихах, наполненных тончайшими эмоциональными нюансами и сложной гаммой настроений.

Тревога присутствует уже в ряде его стихов начала 30-х годов. Как человек здравомыслящий, да к тому же хорошо сознающий, что избранный им путь творчества рядом с Филоновым не был путем официального советского искусства, он не мог не ощущать всё более угрожающей атмосферы в советской идеологии, которая подчинила своим прокрустовым меркам все сферы общественной и личной жизни. На этом фоне у восемнадцатилетнего юноши возникает безрадостное чувство предопределенности.

Всё сходится точно

В назначенный день.

Решенье заочно

И неотступно как тень

Ты взвешен и сложен

По тысяче смет –

Ты есть, ты должен,

Свободы нет.

1930 г.

Иногда его посещают страшные и, как оказалось, пророческие видения, как в стихотворении «Завоевание». Пока это лишь опасность, грозящая одинокому путнику в горах, когда он вдруг видит своих родных и близких, которые затем исчезают.

Уходят, уходят их голоса

И тоска затмевает мне глаза.

Завоевание. 1940 г.

Та же безотчетная тревога звучит и в его живописных фундаментальных работах «Тройной портрет» 1934 г. и «Ленинграл. 1940» О них подробно пишет в статье «Концепции аналитического искусства и наследие символизма в творчестве Павла Зальцмана» Мария Зусманович в книге «Павел Зальцман»

В августе 1940 года поэт пишет свой первый Псалом. Счастье оборачивается обманом. Не стоит благословлять и благодарить за него Всевышнего. Жизнь держит в кармане нож и может пустить его в ход в любой момент. Поэт обращается к Богу с вопросом:

Как быть? Что делать? Как спастись?

Услышь меня и отзовись!

Мне отвечает беззвучный голос:

Бессмысленно не упадет твой волос!

О голос тайный, безголосый,-

Ведь это важные вопросы.

Псалом I. 1940 г.

Такой ответ не может удовлетворить поэта и в его реплике звучит пока ещё мягкий упрек Проведению, но уже в Псалме II он сменяется ядовитым сарказмом.

Какой-то странный человек

Был пастухом своих калек.

Он запускает их с горы

Они катятся как шары.

Потом кладет их под горой

В мешок глубокий и сырой.

Там, в сокровенной темноте,

Они лежат уже не те.

Псалом II. Август. 1940.

И так Бог, Провидение – это Некто с очень странным и необъяснимым поведением, который пасёт своих калек и играет с ними как с шарами. Если он пастух, то почему так поступает? Этот скрытый вопрос прямо адресует нас к библейским вольнодумцам, которых в споре за теодицею – оправдание Бога — в большом количестве цитируют еврейские Пророки, и в ещё большей степени — к Книге Иова.

Эта книга позднее, в эпоху эллинизма и христианства, была подвергнута многочисленным переработкам, где Иов в конце концов примирялся с Богом, поняв, что мучения ему были посланы как испытания, поскольку человек вообще рожден для страдания. Но я приведу аналогии из первоначального, самого древнего источника, созданного, возможно, непосредственно до или во время разрушения Первого Храма. В первоисточнике Иов не согласен, что страдания должны быть ниспосланы как испытания, чтоб заслужить вознаграждение после смерти. Иов убежден, что смерть — это конец всему, и радостям, и горю, конец всякой надежде. (Иов. 14: 10-12). В Псалме III у Зальцмана звучит та же мысль.

Война, блокада Ленинграда, смерти близких от голода наполняют стихи трагизмом, а обращения к Богу делаются всё отчаяние.

В пятистишии «Ры-Ры» поэт в полном отчаянии: двери к Богу наглухо закрыты, а страдания превращают человека в зверя.

Я дурак, я дерьмо, я калека

Я убью за колбасу человека.

Но пустите нас, пожалуйста, в двери

Мы давно уже скребемся, как звери.

Ры-Ры. 1941 г.

Это не только мольба, но и угроза: нельзя творение Господне доводить до полного озверения. В чем логика и цель божественного предопределения? Когда летят бомбы, а от голода не остается сил даже для страха, закрадывается страшная мысль:

Кто отстраняет их полет?

— Не мы, конечно.

Но если, если бога нет?

— Нам безразлично.

Игра в карты. 1942 г.

Как и Иов древней поэмы, поэт не видит возможности теодицеи Бога. Иов говорит, что земля отдана в руки злодея, и если Бог действительно управляет миром с помощью своего «промысла», то его, Бога, следует признать виновником этого зла: «Если не он, то кто же?» ( Иов. 9: 24). Иов согласен с тем, что люди несовершенны. Но кто сотворил их такими. Тем более Бог не имеет права наказывать их за прегрешения.

Псалом IV, написанный в блокадном Ленинграде в мая 1942 года, заключает в себе и обвинения и надежду.

Кто отстраняет их полет?

— Не мы, конечно.

Но если, если бога нет?

— Нам безразлично.

Игра в карты. 1942 г.

Я ещё плетусь за светозарным небом,

Но меня не выпускает ледяная тень.

Надо одеваться и идти за хлебом

Мне сегодня что-то лень.

Кускам подобранного с четверенек хлеба

Давно потерян счёт.

Я, очевидно, никогда и не был

Ни весел, ни умён, ни сыт.

Ещё висят холсты, ещё рисунки в папках…

Но я теперь похож —

Произошла досадная ошибка —

На умирающую вошь.

А впрочем, может вши тебе дороже

Заеденных людей,

И, если так, – выращивай их, Боже,

Меня – убей.

Но если что-нибудь над нами светит

И ты на небесах еси –

Я умоляю! Хватит, хватит!

Вмешайся и спаси.

Псалом IV. 1942 г.

От страстной инвективы поэт обращается к не менее страстной надежде, мольбе.

В отличие от многих свободомыслящих древних евреев, отрицающих самое существовании Бога и разумного замысла мироздания, которых цитируют пророки Иезекииль, Малахия и неизвестный пророк из «Второисайи», поэт всё же надеется на его существование.

Отчаянная надежда быть услышанным «свирепейшим» Богом звучит в Псалме VI, где жалобы и мольбы чередуются с руганью.

Отчего я лаю на тебя, о Боже,

Как исполосанный холоп?

Оттого, что из вонючей сажи,

Голыми руками выскребаю хлеб.

А отчего земля внезапно повинуется ноге

И восторженный мороз пронизывает кожу?

Оттого, что ты бросаешь кость строптивому слуге,

О, великодушный Боже!

Я предъявляю жалобы и ругань, –

Безрадостный удел!

Никто ещё свирепейшего Бога

Пинками не будил.

Конечно, до сих пор мой собеседник – ты,

За неимением другого,

Я ем, я ем твои цветы!

Дурацкая забава.

Выискивая под столами крохи,

Обгрызенный землей могил

Я предъявляю золотые руки

Со всем, что я любил.

Псалом VI. 1942 г.

Бог остается единственным собеседником поэта-философа в эти страшные годы. Но явственен и сарказм по поводу полной безрезультатности этого диалога. Поэт «предъявляет» Богу своё творчество, свою душу, весь свой мир. Но как понравиться этому свирепому божеству? Этот же вопрос задавал себе и своим друзьям-оппонентам Иов. Ведь он, Иов, был действительно праведником, помогающим вдовам и сиротам. Так почему же на земле злодей процветает, а праведник терпит нужду и страдания? В какой-то момент Иов приходит к богохульной мысли, что Бог покровительствует злодеям и «отчаянию невинных смеется» («Книга Иова». 9:23). Так же звучат страшные строки из Псалма VI: «А может вши тебе дороже // Заеденных людей?»

Отчаяние чередуется с надеждой и упованием, что Бог не допустит гибели любимых, они ещё вернуться сюда, чтоб вспомнить и встретиться со своими тенями. Зримо и материально описана квартира на Загородном 16:

Налетели страшные рожи

На счастливый дом.

Скатерти пятнает сажа,

Окна затекают льдом.

Переломанные полки

Устилают щепками пол,

Опустевшие тарелки

Наполняет черная пыль.

Мы туда вернемся

Все втроем

И окликнем сидящих молча

За пустым столом.

Их узнает темной ночью

Наша выросшая дочь.

Мы устелем скатерть пищей,

Будь благословенна, ночь.

1942 г.

В Псалме VII диспут поэта с Богом приобретает всё более нетерпимый характер.

Сам ты, Боже, наполняешь

Нечистотами свой храм-с

Сам ты, Боже, убиваешь,

Таких, как Филонов и Хармс!

Мы, конечно, бываем жестоки,

Так как очень любим жить,

Но наши вялые пороки

Поднимает твоя же плеть.

Ты утишил бы наши печали

Справедливостью отца,

Но мы знаем её с начала,

К сожалению, до конца.

И когда сойдутся тени

По трубе на Страшный Суд,

Мы пошлем тебя к едрене фене,

Гороховый шут!

Псалом VII. 1943 г.

Поэт-философ говорит с Богом на равных, в каком бы бедственном и униженном положении он ни находился. Создатель, ответственный за уничтожения лучшей части человечества подлежит такому же суду, как и простые смертные. Сталинский террор и физическое истребление человеческого генофонда не может быть оправдано. В Псалме VII то же ощущение равенства Человека и Бога, что и в Книге Иова, который с гневом вопрошает, почему добродетель остается невознагражденной, а зло ненаказуемым? Почему Бог вообще допускает существование зла в мире? Какова вообще цель божественного Промысла? Быть может его не существует вовсе?

Когда в 1663 году я был назначен Даниэлем Дефо,

Мы все тебя уважали. Когда я исполнял обязанности

Вольтера, мы подумывали, что тебя нет,

Халтуря Блоком, я тебя потерял: не вижу, где ты?

А теперь состоя на новом ответственном посту,

Я прямо скажу – иди ты на…

Псалом XII. 1948 г.

Новая «ответственная» должность, в которой состоит поэт в середине ХХ века – нищий, голодный, затравленный, без надежды на востребованность, – дает ему основание быть с Богом совершенно невежливым.

Творец – демиург, художник, поэт, философ, – остается единственным оправданием мироздания и теодицея теряет смысл. Так может быть именно человек – демиург, создатель вечных человеческих ценностей имеет право сам вершить свой суд? Зальцман рассмотрит и этот вариант позднее в своей последней пьесе «Ordinamnti» (Восстановление справедливости). А пока малейшая передышка в страданиях опять наполняет сердце благодарностью к Богу.

Час. Два. Четыре.

Пять часов.

Ночная тишина.

Удары капель,

Бой часов.

Зеленая луна.

Глубокий снег,

Свободный вздох,

Высокая стена.

Пришедший дух,

Великий Бог,

Ночная тишина.

Молитва. 1949 г.

Надо представить себе, на фоне каких реалий вырвалась эта молитва в тесной коморке перенаселённого общежития с громким названием «Дом Советов» в Алма-Ате, куда Зальцман был эвакуирован вместе с киностудией «Ленфильм». Человеческий муравейник, где каждый пытается отвоевать себе хоть какое-то место между фанерными и тряпичными перегородками, страшный смрад полутемных коридоров, провонявших смесями еды, примусов и аммиаком уборной, а главное, несмолкающее радио, черные тарелки, промывающие мозги идеологическим бредом, чрезвычайно опасным для жизни – на дворе 49 год, разгар компании против космополитизма. В этом состоянии даже небольшая ночная передышка, наступившая тишина, когда можно остаться наедине со своими мыслями, воспринимается как великий божественный дар. Это время, когда писатель и поэт может заниматься творчеством. Оно и есть та «высокая стена», за которую уходит лирический герой «Молитвы». И хотя лирического героя и автора не без основания принято не отождествлять друг с другом, в поэзии Зальцмана, носящей откровенно биографический характер, эти два персонажа весьма близки. Именно в ночные часы (днем – работа на киностудии, а после увольнения — чтение лекций по истории искусств в Художественном училище) и был создан основной пласт его литературных и поэтических произведений, которые писались в глубокой сокровенности, так как их содержание, при всей своей отстраненности от политических реалий, было крайне опасно, хотя бы тем, что не укладывалось в рамки прокрустова ложа соцреализма.

Разговор поэта — философа с Богом, никогда не прекращался. Когда в пятидесятые годы, после смерти Сталина, забрезжила слабая надежда на ослабление хватки когтей террора, в стихах появляется мотив возмездия. К 1954 году относится стихотворение «Программа» с подзаголовком «Драма с эпилогом. Опять короткий диспут с Богом») Лирический герой не склонен забывать про всё совершившееся зло и лелеет слабую надежду, что «ещё всё может измениться», хотя и больших иллюзий на этот счёт не питает.

Кулак, лежащий осторожно.

Благая весть.

Про всё, что близко и возможно,

Про всё, что есть.

Единственная плата – злато,

Крылатый звук.

А сколько зла-то, сколько зла-то,

Мой бедный друг!

Восход, вознесшийся над пылью

Пустых дорог,

И губы, тронутые солью,

И может Бог.

Программа. 1954 г.

В 1954 году Зальцман, получивший право на передвижение, которое у него до этого было отнято, ненадолго приезжает в Ленинград. Это было возвращение на пепелище. Там, действительно остались одни тени. Советская система и война истребили всех родных, близких, друзей. Самые худшие предчувствия поэта и художника сбылись. Ещё в 1940 году он написал большой групповой портрет «Ленинград.1940». Сейчас это полотно находится в Русском музее. На холсте прекрасные лица людей, превращенных эпохой в «месиво, в крошево», по словам Мандельштама. В центре полотна – автопортрет с женой. Кроме них, всех остальных не стало – все погибли от голода во время блокады, за решеткой лагерей, под бомбами, на фронтах. «Когда художник писал их, все они были живы и молоды. На холст же они легли уже наполовину призраками. Выражение лиц, их отчужденность, монохромное решение в серо-черных тонах со всплесками ржавого и красно-коричневого, создают пророческий и трагический настрой» — пишет в своей статье «Концепции аналитического искусства и наследие символизма в творчестве Павла Зальцмана» его внучка Маша Зусманович. Вообще надо сказать, что большинство портретных работ Зальцмана довоенного периода носит драматический пророческий характер. Это относится и к «Тройному портрету», особенно к крайней справа полуфигуре его родственника Семена Орнштейна, с печатью явного страха и в выражении лица и в схваченном движении. Кажется, что гибельную пропасть видит перед собой и Людмила Глебова в одноименном портрете 939 года, дописанном уже в Алма-Ате. Тревожный гул времени безошибочно улавливался молодым художником. К сожалению, действительность превзошла все ожидания. Ленинград, каким его увидел Зальцман в середине 50-х, был чужим местом, где по старым адресам и телефонам не осталось никого. Потрясение было сильным, ведь целое десятилетие он жил надеждой на возвращение прежних ценностей. И поэт взывает к Провидению о возмездии.

Сигналы страшного суда,

Небесные карнаи,

Гоните темные стада,

Спасая и карая.

Для нас не угасают днем

Высокие созвездия.

Мы молим Бога об одном:

Возмездия! Возмездия!

Мы безоружны, мы одни,

Но мы – твои орудия.

Даруй нам радостные дни

Добра и правосудия!

Но упованиям не суждено сбыться, возмездие не придет, а пророк – поэт, художник, философ (все в одном лице) так и не получит ничего от радостей и благ жизни. Таким и изобразит его Зальцман в саркастической поэме «Александрия», полной прозрачных аллюзий с современным миром, где опять благоденствуют нечестивые.

И вполне закономерно, что сам человек в такой безнадежной ситуации, решает взять дело справедливости, воздаяния и возмездия в свои руки, поскольку Бог с этой задачей не справился. Но на этом пути его ждут трудно разрешимые философские проблемы.

Иногда Зальцман пытается обойти их и просто разделаться с Мадам Ф – фортуной примитивным образом, отхлестав восхитительную красотку по заду, которым она всё время поворачивается к нему. Таков гротесковый рассказ «Мадам Ф». Но почему же никто ничего не просит, а лишь бессмысленно пытается выместить все свои обиды и поражения? Но можно ли взаправду просить что-либо у неодушевленной куклы? Ведь и так понятно, что изменить ничего нельзя и поезд, уносящийся в Жизнь, на этом полустанке уже больше никогда не остановится.

Однако, далеко не всегда самоирония, как в «Александрии», или гротеск, как в «Мадам Ф», избираются Зальцманом для выражения размышлений о судьбе и Предопределении. Чаще, как мы уже видели в Псалмах, преобладает драматический и даже трагический накал.

Автор не отрицает, что картина мира не может быть понята простым смертным, оперирующим чисто человеческими понятиями времени, пространства и каузальности. Бог говорит: «Мои мысли не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Второисайя. 55: 8-9). Целая серия мистических рассказов, корнями восходящих к Гофману, Майринку и даже к Пу-Сун-Лину свидетельствует о том, что Зальцман задумывался над непостижимым. И всякий раз приходил к выводу, что непостижимость и недоступность для человека общего замысла – не оправдание для его страданий. Суд над злодеями в «Ordinamenti», пьесе с подзаголовком «Комедия», вершиться более жестокий и решение проблемы справедливости герой пьесы берет в собственные руки, ведь он тоже Творец, Демиург, создатель высших духовных ценностей, и, следовательно, имеет на это право.

«Ordinmnti» — «Установление справедливости». Так называлась флорентийская конституция 1293 года. У Зальцмана – это умозрительная утопическая попытка установления справедливости и порядка в мире, воздаяния за добродетели и наказания за грехи. Страшные казни уготованы, например тем, кто виновен в уничтожении целой генерации русской интеллигенции, унаследовавшей и развившей и изысканную и глубокую культуру Серебряного века, и для тех, кто позволил сделать себя рабами, «первыми и лучшими учениками» (Е. Шварц) античеловеческой системы, и для тех, кто позволил себе не знать и не понимать всего ужаса происходящего. Диктаторы всех мастей от Чингисхана до Сталина и Гитлера легко могут быть узнаны среди наказуемых. А среди спасенных, для которых смерть отменена, и Зощенко, и Гумилев, и Ахматова. Но дело, отнюдь не в персоналиях, они лишь знаки, символы.

По-возрожденчески или по-мирискусснически многогранный автор разделяет себя на пять независимых, самостоятельно действующих персонажей. Писатель, поэт, график, живописец и философ приглашены к некоей верховной фигуре – Председателю, у которого за множеством разнообразных дел наконец нашлось время и для «творческих работников». О реальном существовании этой высшей силы уже давно догадались все пятеро. Некоторая комическая туповатость и неосведомленность Председателя о реальных условиях существования всех приглашенных им на «собеседование» персонажей, на деле оказывается игрой. Выясняется, что подведомственные ему архангелы должны специально создавать определенные ситуации, стимулирующие творческий процесс. Работают они халтурно и подтасовки заметны всем пятерым – кажущиеся случайными ситуации оказываются специально организованными. За такую недобросовестную работу Председатель грозится повыдергать архангелам крылья и сварить из них бульон.

Под страхом смертной казни («Через что? — спрашивает философ) каждому творческому работнику вменяется в обязанность создать соответствующую продукцию. Писателю «…большое художественное произведение эпического размаха, с мыслями, с образами», графику – десять штук графических произведений, поэту – пятнадцать стихотворных произведений, художнику – монументальное полотно, а философу – трактат. С другой стороны, к полному недоумению, смешанному с восторгом, Председатель обещает каждому все, что требуется для творческого процесса — холсты, кисти, бумагу, деньги, красивых женщин и даже такие уж совершенно невероятные вещи как публикации.

Трагикомическая ситуация базируется на том, что все эти пятеро по сути один и тот же человек, но для творческой реализации в столь многообразных областях нужны совершенно разные условия: например, для философа необходима тишина и покой, а поэту требуются постоянные допинги в виде острых эмоциональных, любовных переживаний; графику — заботливому мужу, отцу, любовнику и другу необходимо много денег, чтоб обеспечить всех, кого он любит; художнику нужно время, мастерская и натура, без которых он не может восстановить утерянную технику масляной живописи, а писателю необходимо чувство осмысленности своего труда и, следоват ельно, публикации, аудитория, известность. В результате, они всё время спорят и даже дерутся друг с другом.

Но остроумный тон этой комедии, которая по сути весьма драматична и серьезна, не заслоняет философских вопросов, на которые пытается ответить автор. Формулируются они в основном в диалогах Председателя и философа.

Философ хотел бы понять логику того Плана, стремящегося к совершенству, как он хочет надеться, который лежит в основе мироздания. Председатель уклоняется от прямого ответа, но напоминает, что для того, чтобы возникла прекрасная культура Возрождения было необходим длительный период варварства. Вот этого философ не понимает: для чего необходимы эти страшные уничтожения целых культур, а главное, для чего нужны такие страдания и жестокость.

Он спорит с Председателем и его чиновниками «из восьмого отдела», осуществляющими высшую волю. Он уверен в их активном вмешательстве в жизнь людей и в подтверждение этого вмешательства формулирует «правило звезды», согласно которому любое следствие всегда имеет целый букет, комплекс причин и это наводит на мысль о сознательных целенаправленных подтасовках и в большом и в малом. Судя по разговору Председателя с архангелами, подтасовки действительно имеют место. Так, например, для того чтобы любовный роман поэта не осуществился, чтобы он пережил сильное потрясение, в результате которого создал очередной ряд превосходных стихов, архангелы провели большую работу: не было жилплощади, в горах, куда ушли поэт и его пассия, начался ливень, поэт, возвращаясь ночью, набрел на сад с опавшими яблокам («всю ночь таскали,»- говорит архангел ) и, изголодавшись, наелся ими, в результате чего заболел брюшным тифом и попал в больницу; дама его сердца, не видя его в университете, очень волновалась, споткнулась и сломала ногу и её тоже положили в больницу, но, естественно, в другое отделение. По мнению архангелов, всё сделано как надо – поэт страдает, стихи пишутся. Председатель возмущен примитивностью подтасовок.

Комедийность ситуаций не только не отменяет, а ещё более подчеркивает общую драматичность целого. Мир устроен плохо и несправедливо. Императивы, волеизъявления разных людей постоянно приходят в столкновение. Те, кому положено следить за мировой гармонией и порядком, не справляются с работой. Философ предлагает Председателю посмотреть на его собственную программу наведения порядка. Но он сам плоть от плоти этой дисгармоничной системы и его порядок — это прежде всего возмездие. Фактически он рисует Председателю ад, который создал в своем воображении.

Неверно полностью отождествлять автора с его героем – философом, хотя «правило звезды» принадлежит Зальцману, а все комедийные моменты «распятирения» героя носят вполне автобиографический характер. Автор, так же как и его герои почти уверен, что Некто манипулирует им с непонятной целью. Как у философа, в нем иногда просыпалось агрессивное начало и желание мести, правда вполне умозрительное. Однако автор, в отличие от философа понимает, что всеобщей справедливости таким путем не установишь. Недаром в эпизоде, когда философ, как ницшеанский сверхчеловек, которому всё дозволено, начинает двигать и опрокидывать дома, набитые незначительными серыми людишками, докучной толпой, его двойник, одна из ипостасей его Я – поэт, с ужасом кричит, что там, в этих рушащихся домах, его любимая.

Драма «Ordinmenti» написана Зальцманом незадолго перед смертью. Мучительные вопросы к Создателю, которые автор начал задавать ещё в ранней юности, так и остались без ответа. А утешение, что есть нечто, что должно остаться за пределами понимания человека, оказалось совсем не убедительным. Попытка предложить свою программу справедливого мира – не удалась. Единственное, что удалось, и ради чего и совершался вопреки всем лишениям мучительный и захватывающий творческий пр оцесс, это оставшиеся произведения — литература, живопись, графика, то, ради чего Бог, видимо, и создал Человека. Возможно, это и есть ответ Бога на все вопросы и претензии к Нему. И в «Ordinamenti» Зальцман в какой-то степени приблизился к пониманию сути этого ответа.