I

Впотьмах еще мигнул трухлявый пень,

И затенькал звон, и оседала пена.

Дождем взрывало первые ступени,

И стены в нём тонули постепенно.

 

Скрипел комар за зеркалом. Вскипев,

Шипел и вторил самовар дождю.

Нам чудилось, что вечер налетевший

Куда-то осыпается, как дюна.

 

И я заснул не сразу, и пред тем

Как плюхнулся в припухшую подушку,

Ко мне пришла нечаянная темка,

И я смотрел и с удивленьем слушал.

 

Она вилась и липла у стола,

И лампа расплывалась лунным кругом.

В стекле была сплывавшая смола

И ветер, припирающий упруго.

 

Пугая нас, стекала с потолка,

Потемки процарапывая сажей,

Вбиваясь в поры, медленно, как копоть,

Припаиваясь, как металл на стуже.

 

Темнотою осветила ходы,

Несла через глубокие заборы,

Она пришла, чтоб с корнем вырвать сад

И вырыть недвусмысленные дыры.

 

И, наполняя ледяной озноб,

Раздвинула минутные пределы –

Таким неотвратимым образом

Начало намечается до дела.

 

II

Когда, придя к столу, я сел и стал

Разламывать печенье или корку,

Я разобрал, что сломлен и устал,

А масло пахнет жестью и прогоркло.

И, досидевши до конца и встав,

Накинулся на лестницу и еле

Дошел до верху, быстро отпер ставни.

Тогда-то мы очухались и сели.

 

III

Дождь был один. Интимно рассказал,

Что он – большая серая собака.

Я тер лицо и липшие глаза,

Стеснявшиеся морщиться и плакать.

Обструги досок, бледный керосин,

Колеблемое пламя керосина,

Опять окно и сонная косынка,

Измятая и пахнущая псиной.

И жирный шум льняных и грустных струй,

В кустах речной, в окне простоволосый.

И ломкость рук, – мы ели землянику,

И озеро, – мы расплетали косы.

 

6 июля 1929 г., Луга — Ленинград