Memento

Так громче, музыка,

Играй победу…

I

Осенний уют. 1982. Б., тушь, перо. 52х74.

Один работник кинематографии по фамилии Музыкант был эвакуирован в глубокий тыл со своей семьей – престарелыми родителями и младшим братом Роней.

На какой-то станции он вышел из своего спального вагона за кипятком. Пройдя под теплушками нескольких составов и кое-где перелезая через тормозные площадки, он наконец дошел до перрона.

В это время был дан сигнал воздушной тревоги и появились самолеты, которые стали бомбить не то водокачку, не то депо. Музыкант спрятался за ближайшую будку, пережидая, когда это кончится. Вот они улетели, вот дали отбой, и он, набравши кипятка, отправился обратно. Перебравшись опять через две-три тормозные площадки и пройдя под какими-то цистернами, он пошел вдоль своего состава.

Тут он увидел, что один из вагонов совершенно вдрызг разбомблен, и еще подумал: «Вот не повезло людям, хорошо, что это не наш вагон». Но вагон был именно их.

Он прошел раз, вернулся, прошел еще раз и, снова поравнявшись с этими свежедымящимися развалинами, вдруг увидел торчащие из-под каких-то железных букс ноги и узнал желтые американские ботинки своего братишки.

Тут он уронил чайник, полный свежего кипятка, и повалился без сознания.

А очнулся он в теплушке с солдатами, которые поднесли ему кипятку, угостили папироской и стали делиться боевыми воспоминаниями. А он сидел и слушал их, закрыв лицо руками. Так его доставили к месту эвакуации.

А там Музыканта согласно броне подключили к срочной работе по роду его деятельности. Торопливо и отрешенно кроил он куски отснятого материала и, будучи все время на людях, даже ночью, так как ночевал в общежитии, в вестибюле бывшего кинотеатра, не успевал как следует осмыслить и обобщить происшедшее. Тем более что обобщать тут было собственно нечего. Какие тут обобщения, когда разбомбили не соседний, а именно их вагон.

А затем у него возникла командировка в столицу, и он выехал туда с тридцатью коробками, в которых содержался какой-то свежеотснятый фильм.

II

Перрон столицы был густо затемнен. Во всех направлениях кто-то сновал, очевидно толпа, на которую наезжали багажные тележки. Носильщиков не было, тем более что в темноте их все равно нельзя было бы разглядеть.

И Музыкант, держа в левой руке свой чемодан, в котором находились его документы, литерное снабжение, пара белья и кусок стирочного мыла, другой рукой забирал по три-четыре коробки пленки и переносил их на перрон. Он очень торопился, так как где-то в темноте уже дали третий звонок, который, может быть, относился к их составу. Музыкант складывал эти круглые жестяные коробки у силуэта фонарного столба в надежде, что их не заметят или примут за плевательницу, и бежал за следующей партией. Таким образом он наконец вынес всю полнометражную ленту.

Оглядевшись во тьме, он не знал, дожидаться ли рассвета или попробовать перебросить все это дальше. Решил перебросить и начал перетаскивать по пять коробок в одной руке, не расставаясь со своим чемоданом, складывал их через десять шагов, возвращался бегом за следующими и так далее. Ввиду того что ему пришлось сделать около семидесяти перегонов, каждый по шесть рейсов, к тому времени, как он добрался со своими коробками до выхода на столичную площадь, начался слабый рассвет.

И уже смутно вырисовывалось одно из остроконечных зданий и можно было разобрать, где у него верх, а где низ.

Музыкант отдохнул на своих коробках и направился в гостиницу «Метрополь». Там он потребовал номер. Но свободных номеров не оказалось. И он стоял в вестибюле и время от времени требовал. Номеров все не было. Он перестал требовать и просто стоял, так что портье смотрел на него уже как на статую медведя в пивном баре. Он стоял так долго, что вызвал наконец удивление и неприятное беспокойство администрации, и вдруг ему дали номер.

Он поселился там, отвез коробки в главное управление, сдал их и спросил, что теперь делать.

– Ждите, – сказали ему.

И он вернулся в номер, запер дверь и лег на койку.

III

Первые два дня Музыкант ни о чем не думал. Он наведывался в управление в соответствующий отдел на четвертом этаже и ему говорили – ждите… И он опять ложился на свою койку. И тут вдруг он задумался. И день за днем лежал, глядя в потолок, и думал о том, что произошло.

Нельзя сказать, чтобы его брат Роня представлял из себя что-нибудь исключительное. Он был длинный, немного веснушчатый и близорукий.

– Я вот хорошо вижу, – думал Музыкант, – а ему нужны очки.

Он прерывал эту дурацкую мысль и продолжал:

– Какие очки! Вообще неизвестно, сохранилось ли у него лицо… Все-таки очки бы ему очень пошли. С его улыбкой и полудетской самоуверенностью очки бы его не портили.

Конечно, Музыкант понимал: за ироническим апломбом младшего брата скрывалась застенчивость. Это возраст, когда вокруг все уже видно, уже известно, как много всего может быть. Но ничего еще нет. Хочется скорее, и не дай бог, чтоб это поняли. Нужно делать вид, что наплевать. Вообще, страшновато. А что страшновато? Страшновато, как это у него получится, как это будет. Но теперь ничего не будет… К счастью, он об этом не знал.

– Ну пусть старики, – думал Музыкант. – Хотя что значит – «пусть», вовсе не «пусть». И все-таки они успели пожить. Отец держал когда-то кондитерскую на Маразлиевской. Там, наверное, было красиво. И светло. Зимними ночами ярко освещено. Все это тогда было открыто допоздна. Он сам в детстве лепил из глины маленькие булки и калачи и раскрашивал их красками. Потом у него были голуби. А Ронька собирал марки.

Забавно было, какими глазами он встречал старшего брата, когда тот возвращался домой во втором часу. Он поднимал голову от учебников и мигал, и молчал. И когда Музыкант развязывал галстук, он вдруг фальшиво требовал ответа на какую-нибудь задачу по физике. Ну конечно, не мог же Роня в свои пятнадцать лет быть компаньоном в развлечениях старшего брата, не мог. Тогда Музыкант, снимая модные туфли, в душе подсмеивался над ним и, удобно, раз-другой рывком повернувшись на кровати, сразу же засыпал. Но ведь парню скоро исполнится шестнадцать лет! Однажды, натолкнувшись как-то на шикарные американские полуботинки, Музыкант купил две пары – себе и Роньке. Ронька был от них в восторге.

Полежав три дня, Музыкант отправился опять в Главк и поднялся на четвертый этаж, в тот отдел, где ему говорили – ждите… Ему сказали: – Надо подождать.

И он опять пошел обратно. Когда он ступил на лестницу, вокруг все потемнело, и он даже успел подумать: что-то произошло. Но что именно, он не знал, так как опустился на ступеньки, а потом начал съезжать вниз по лестнице.

На этом деле его и застала одна редакторша сценарного отдела по имени Рита. Она как раз поднималась на четвертый этаж и увидела, что кто-то съезжает с лестницы.

– Это что?! – крикнула Рита и бросилась к Музыканту.

В сущности, ничего особенного не произошло. Он немного ослабел от своего постельного режима и от небрежения к питанию. Литерные талоны Музыканта еще не иссякли, но спускаться в столовую «Метрополя» было лень или он забывал. И все это привело к такому лестничному камуфлету.

– Что с вами? – спросила Рита, останавливая Музыканта в его движении вниз, которое совершалось нелепо, беспорядочно – то сваливались на следующую ступеньку левая нога и бок и тянули туловище, то перетягивало правое плечо и, когда голова стукалась о ступеньку, сваливался весь правый бок, а за ним, то есть, вернее, через него, перекатывалась и нижняя часть туловища с ногами… Что-то было в общем неразборчивое и утомительно бесформенное. И Рита задержала это…

Членораздельно ответить, в чем дело, Музыкант не мог. Тогда она взяла его под мышки и стащила с лестницы более планомерно, а затем, частями, подняла и уложила в ближайшем холле на кожаный диван.

– Что? – сказал Музыкант, приходя в себя.

– Ну, как теперь? – спрашивала Рита.

– Не понимаю, как это вышло, – сказал Музыкант.

Он с трудом поднялся, покачнулся и сел на диван.

– А где вы живете? – продолжала Рита. – Вам, наверное, надо полежать.

– Я в «Метрополе», – сказал Музыкант.

– Ах, так, – она оглядела его, и в голове ее возникли какие-то смутные идеи. – Вы можете идти?

– Попробую.

IV

Она, несмотря на протесты, доставила его домой, то есть в гостиничный номер.

– Теперь ложитесь, – сказала она, приводя обеими руками в порядок расплющенную в блин подушку. – А где вы питаетесь?

– Вообще-то, здесь. У меня талоны, – сказал Музыкант.

– Покажите, – потребовала Рита. – Но у вас уже несколько дней не отоварено!

– Я, кажется, не выходил.

– Понятно, – она тряхнула головой, быстро спустилась в столовую «Метрополя» и, разыскав официанта, обслуживавшего столик, к которому был прикреплен Музыкант, провела с ним короткую беседу.

Вернувшись с едой, она стала устраивать вокруг Музыканта семейный уют. Она принесла также сто граммов водки.

Дело в том, что в «Метрополе» к завтраку, обеду и ужину живущим там гражданам по спецталонам полагалось по двести граммов водки. Понятно, что получить эту водку фактически было невозможно. Но кто мог, тот ловчил и иногда получал, имея за собой слабую поддержку закона. Рита, коренная москвичка, в совершенстве разбиралась не только в многочисленных обязанностях, но и в некоторых правах граждан, и ее расплывчатые мечты приобретали все более конкретные формы. И мысль четко работала.

Пока она хлопотала, сервируя стол, Музыкант со своей кровати наблюдал за ней и размышлял, и его мысли принимали все более странный оборот.

– Вот я лежу здесь, в номере «Метрополя», – думал он, – и эта девушка что-то делает вокруг меня. Ну что ей надо? Что? Конечно, всякий живой мужчина представляет известную ценность. И вот номер. И это литерное снабжение. Ага. Конечно. Снабжение.

Она заставила его выпить отпущенную водку, которая ему не понравилась.

– Я отвык, – подумал он. – Да, довольно миленькая эта… Как вас зовут? – спросил он.

– Рита.

Ага, Рита. Я представлю себе, что, предположим, она прилегла бы здесь, на эту метрополевскую койку. Ну и что? Она не производит впечатления дуры и, наверное, понимает, что выгод от этого было бы мало. И что ей толку хлопотать из-за нескольких дней.

Музыкант внимательнее оглядел ее. Да, миленькая, но ничего такого нового. И вдруг он подумал:

– А вот для Рони это было бы совершенно ново. Даже трудно представить себе, что бы он чувствовал рядом с такой молодой женщиной один в этом номере. Как бы у него тяжело забилось сердце в момент, когда он понял бы, что они одни и что сейчас можно и нужно что-то сказать и сделать. Что-то совершенно непривычное, неестественное: скажем, взять ее за руку. Да это невозможно, – думал бы он, – она, наверное, страшно удивится. Трудно представить себе, что она сделает.

И у него уже на самых обычных фразах стал бы пресекаться голос. И он пугался бы, что она заметит это и все поймет.

– Паршивые бабы, – со злостью подумал Музыкант, – ужасно как просто это делается. Вот у этой наверняка кто-то есть и он получает удовольствия без всяких переживаний.

Выпитая водка сильно подействовала на Музыканта и его окатила волна ярости.

– Сволочь, – подумал он, – сволочь проклятая, вонючее дерьмо, затолкать бы эту сволочь куда-нибудь, чтоб ноги торчали. А вместо этого эта баба будет доставлять ему удовольствие. Вот уже вечер. Нет, я должен что-нибудь сделать!

Музыкант поднялся и, разок качнувшись, прошелся по комнате.

– Да, что-то неважно, – сказал он, – вы, наверное, торопитесь?

Рита за время пока он ел, довольно вяло, несмотря на долгую голодовку, совершенно оформила свои деловые идеи. Ей очень не хотелось бы торопиться. Но как это сделать? – думала она.

– Пожалуй, вас еще нельзя оставлять одного, – сказала она неуверенно.

– Ну и не оставляйте, – сказал Музыкант.

– Так, – подумала она, – если он станет меня укладывать на эту красивую кровать, то что мне делать? Этого делать нельзя. Он подумает, что я просто блядь и даже хуже – догадается, что меня заинтересовали его спецталоны. Нет, этого никак нельзя.

– Ну да, – думал он, – конечно, я могу просто сказать ей, что я страшно одинок, а с ней так хорошо, и почему бы нам не побыть вместе как следует. Да и вообще, можно ничего не говорить. Но ей будет совершенно неудобно так сразу и начать: «Что я о ней подумаю потом» и так далее. Ну, иногда женщины машут на это рукой: «А потом он подумает, что я сразу в него влюбилась». Ну, предположим. Но она прямо с работы и совершенно не готовилась снимать меня с этой лестницы и провожать в номер. Пока что она имеет достаточно задрипанный вид. Если она собирается куда-нибудь, она еще должна привести себя в порядок. Скорее всего ее белье никак не отвечает моменту. А это уже для них серьезно.

И тут вдруг его опять настигла мучительная мысль: «Бедный Ронька! Он бы ничего этого не думал. То есть даже в голову бы ему не пришло. Он бы вообще не верил, что может увидеть ее голые плечи и тем более что-нибудь дальше. Он и не представлял бы себе, что на ней есть вообще какое-то белье. Для него все это было бы чудом и потрясением. А это животное тут вертится и убирает посуду».

Белье на ней, конечно, не то, и это ее смущает. А предложить ей пойти в ванную и сперва помыться было бы все-таки грубовато. Надо ее отпустить. Но тут Музыкант вспомнил о той сволочи, которая, возможно, ожидает своего удовольствия.

– Я тебе дам, гнида, удовольствие, – подумал он и довольно внятно скрипнул зубами.

Рита, устанавливая посуду на поднос, между тем думала:

– Ох ты, боже мой! Все может обломиться. Эта вечная спешка. Проклятая торопячка. То воды нет, то мыла нет, то еще чего-нибудь нет. Не помоешься, не переоденешься. И что там у меня внутри – страшно представить. Но не будет же он меня так сразу обнюхивать. Нет, все-таки надо уходить. Ну, предположим, я уйду, и что? Прийти завтра навестить? Нет, не годится. Это уже будет кристально ясно, зачем я пришла. А где я его найду? Какие могут быть гарантии? Ну что за человек? Ну если бы он меня обнял, толкнул на эту красивую кровать и как-нибудь по-быстрому… А там уже впопыхах все сделалось бы…

Музыкант, качнувшись, подошел к Рите и, взявши ее за плечи, потеснил к кровати. Она изумленно подняла брови. Взгляд у нее был испуганный, недоумевающий, и она сильно задышала носом, так что слышалось громкое сопение.

Музыкант стал расстегивать пуговицы ее платья. Это было хуже всего.

– Умоляю вас, умоляю, – задохнулась Рита, – я сама. Только погасите свет!

–А, – сказал Музыкант, – ну ладно…

Потом, пока он, заложив руки за голову, лежал и рассматривал потолок, она успела, быстро соскочив с кровати, сгрести комом свои вещи и исчезла в ванной.

– Вот тебе, сволочь, ешь! – думал Музыкант.

V

Рита вышла из ванной свеженькая до того, что казалась даже нарядной. Она опустила голову так, что лицо было в тени, подошла к кровати, сказала: «Милый», – и поцеловала Музыканта в голое плечо. Музыкант потрепал ее по затылку. Она осветилась улыбкой и сказала:

– Можно тебя пригласить на обед?

– Какой еще обед?

– К моему дяде. Пожалуйста!

Музыкант неопределенно хмыкнул.

– А куда ты собралась? – сказал он. – Спать надо.

– Как, опять? – спросила Рита. – Ну ладно, – смущенно сказала она, – только можно отсюда позвонить по телефону?

– Куда это? – нахмурился Музыкант.

– К себе, на квартиру.

– А кто у тебя там?

– Никого там нет.

– Зачем же звонить?

– Ну, знаешь, если телефон работает, значит, все в порядке. Я когда задерживаюсь, всегда звоню, для спокойствия.

– Задерживаешься? – спросил Музыкант, слегка поворачивая к ней голову, лежащую на закинутых руках.

– Я ночую у дяди, – сказала Рита. – У меня квартира далеко. – Она набрала свой номер и услышала гудок. Еще. Еще.

– Все в порядке, – она повесила трубку. – Я сейчас.

Она опять исчезла в ванной. Музыкант лежал в приятном покое. У него до сих пор перед глазами появлялись красивые цветные пятна. Потом возникла какая-то ветка с ярко-синими цветами, и он неторопливо рассматривал ее.

Да. Роня вел бы себя совершенно иначе. Вот он не свешивал бы с кровати голую ногу. Он убрал бы ее под одеяло. Ему было бы стыдно своей ноги. А сейчас он целовал бы эту подушку. Музыкант убрал ногу под одеяло.

– И после этого отпустить ее неизвестно куда, к этой сволочи, в какой-нибудь нужник?! Лучше я ей голову провалю, – думал Музыкант.

Рита в ванной быстро простирала штаны и бюстгальтер и повесила их на горячий змеевик.

– Очень тут удобно, – думала она. – Нужно как следует поговорить с Васенькой… (Васенька был официант, обслуживавший столик Музыканта) Так. А там что делать? С этим? Там срочно кончать!

Она высунула из ванной голову и, прикрываясь дверью, попросила:

– У тебя есть какой-нибудь халатик?

– Какой халатик, – сказал Музыкант, – брось кокетничать. – И подумал с отчаянием: – Это ужасно. Все было бы совсем не так. Сейчас, когда она там, Роня не мог бы вот так лежать и разглядывать пятки. Он вдруг не поверил бы, что это случилось. Ему нужно было бы убедиться, что это было. Что она может быть совсем голой, как это ни невероятно. Он еще привык, что у всех женщин вокруг ног мотаются юбки, и вдруг оказалось, что там есть две ноги до самого верха. И главное – это у нее. И у нее это совершенно нестерпимо. Он пойдет к ванной, чтобы увидеть ее. Но разве это возможно?!

И не может же он идти во всем своем уродстве – голый. Где вещи? Он нащупывает что-то, это кальсоны. Да, страшно подумать об этой гадости. Да еще с тесемками внизу. И он натягивает на голые ноги брюки, а ремешка не может найти и придерживает их левой рукой.

Он подходит и полуоткрывает двери ванной, почти не веря, что ее увидит, и, совершенно не отдавая себе отчета, что сейчас, нагнувшись над ванной, она стирает свои штаны, он шепчет: «Боже мой! Какая она прекрасная!»

– А может, она действительно прекрасная, – подумал Музыкант. – Ну, выходи, чего копаешься, – сказал он.

– А чего ты рассматриваешь, отвернись, – смущенно сказала Рита.

– И держится она в меру, – думал Музыкант, – не переигрывает. Действительно, милая бабенка. Я им, гнидам, дам бабенок! Они у меня будут жить!

И он с удовольствием повернулся к ней и обнял ее.

VI

С утра, забежав наскоро в свой отдел при управлении, Рита стала энергично приводить в порядок дела. Прежде всего она настрочила письмо с уведомлением, что уезжает в длительную командировку и что, может быть, к концу года непременно заедет в Махачкалу и там они встретятся. Письмо было адресовано в Замоскворечье Евдокии Спиридоновне Спиридоновой для Давида Гогуа, и написание его вызвало в Рите искренние тяжелые ощущения.

С этим Гогуа она познакомилась у дяди Альберта. Рита была сперва посвящена, а затем втянута в их дела. Гогуа прибыл из Махачкалы по командировке в управление по делам шахмат, спорта и физкультуры. Предъявив там соответствующие накладные и пообедав несколько раз с друзьями в «Абхазии», он получил партию полушерстяных гетр, которые состояли из спортивных наголенников без носков.

В несколько приемов он переправил эту партию на квартиру Евдокии Спиридоновны, у которой он остановился, – в узкой комнатке с одним окном, – предварительно потребовав, чтобы она убрала оттуда большой фикус.

Потом он, прогуливаясь по Москве, стал заходить в аптеки, требуя какого-нибудь средства от головной боли. Так он познакомился с дядей Альбертом, который заведовал большой аптекой на углу Малого Гнездниковского и Новгородской, и вскоре был приглашен к нему домой. Там они несколько раз имели деловые беседы.

– Но я не располагаю большими запасами, – говорил дядя Альберт, тряся щеками. – Только тем, что я купил в свое время лично для себя в лечебных целях. Вы меня понимаете?

Хотя дядя Альберт избегал говорить слово «спирт», он все равно волновался и сильно потел.

– Я вас хорошо понимаю, – говорил Гогуа. – Но, дорогой Альберт Ефимович, шерсть – это дефицит. Лучше я повезу ее к себе в Махачкалу.

– А в Махачкале, – отвечал Альберт Ефимович, – шерсть не дефицит. Зачем там шерсть, там жарко.

– Где жарко?! – кричал Гогуа. – Кому там жарко?

В конце концов, пригласив Гогуа на обед, дядя Альберт познакомил его с Ритой. И тогда Гогуа уступил, и дело у них завертелось и пошло полным ходом. Рите, проводившей с дядей Альбертом и тетей Соней долгие черные вечера, это знакомство показалось интересным. Начать с того, что Гогуа был почти красавец. Два раза он водил ее в «Абхазию» и щедро тратил талоны. И его шумная веселость была в известной мере заразительна.

Но затем начались разочарования. Во-первых, во сне Гогуа храпел. В узкой комнате в Замоскворечье этот храп казался особенно громким, то ли потому что звуку некуда было расходиться и он так и теснился на сжатом пространстве этой комнаты, то ли из-за акустических свойств фанерной перегородки, отделявшей ее от жилища Евдокии Спиридоновны и создававшей сильную реверберацию и даже раскатистое эхо. Рита распорядилась втащить обратно фикус, надеясь, что он обеспечит известное звукопоглощение. Но фикус не помог.

Во-вторых, и главное, – были клопы. Причем, к досаде Риты, Гогуа не реагировал на них, так же как и на свой храп. А она чесалась, старалась перетерпеть и наконец будила его.

– Я не могу – они кусаются, – говорила она с гневом.

– Кто кусается? – тревожно спрашивал полупроснувшийся Гогуа. – Ага, вот эти?

И они не без увлечения занимались давлением клопов, от которого утром на простыне оказывались многочисленные коричневые следы, напоминавшие маленькие кометы.

Из-за тонкой перегородки слышался голос Евдокии Спиридоновны:

– Опять эти дурью маются, людям спать не дают.

– Я вас убедительно просил, – кричал Гогуа за перегородку, – я вас просил перешпарить этих животных.

– Да некого шпарить тут, – отвечала Евдокия Спиридоновна, – они в стене сидят. Как ее шпарить, стену-то? Для этого дрансбой нужен пожарный.

– Переедем к тебе, дорогая, – говорил Гогуа.

– Ну да, – думала Рита, – так сейчас и поехали. Чтоб весь двор тебя, красавчика, видел.

А когда она измученная засыпала, ее будил Гогуа. При первых звуках сирены он просыпался и, мечась по комнате, старался на ходу натянуть брюки. Его скачущая на одной ноге фигура, поросшая густыми волосами, приводила на ум лапифов, кентавров и бег свободных лошадей на картине французского художника Жерико.

– Пойдем, дорогая, – просил Гогуа, хватая свой портфель, – я скорее отведу тебя в убежище.

– Отцепись, – говорила Рита, – я спать хочу.

– Опять Господь гневается, – слышался из-за перегородки голос Евдокии Спиридоновны.

– Какой Господь, – в отчаянии кричал Гогуа, – зачем ему гневаться?!

– Давид, не надо бегать по комнате, – говорила Рита. – Посиди, пожалуйста.

И Гогуа, поглядев искоса вверх, в направлении не то потолка, не то разгневанного Господа, присаживался на табурет под защиту фикусовых листьев.

VII

Запечатав письмо, Рита почувствовала облегчение. Затем она бросилась в аптеку дяди Альберта.

– Дядя, мне срочно нужны гетры, – сказала она.

– Зачем тебе гетры, – уклончиво ответил дядя Альберт, – сейчас тепло.

– У меня нет времени. Здесь что-нибудь есть?

– Ну, предположим, есть, – сказал дядя Альберт.

– Мы еще долго будем разговаривать? – сказала Рита и, захватив пакет с двадцатью парами наголенников, помчалась в «Метрополь». Сперва она разыскала Васеньку. Тот посмотрел наголенники. Всунул в один из них кулак, который вышел наружу, и сказал:

– Так тут нога будет в дырку пролезать.

– Ох, – сказала Рита, – но мы же из них сделаем носки. Вам нужны носки?

– Носки нам нужны, – сказал Васенька. Рита вспомнила, что Евдокия Спиридоновна среди своих фикусов постоянно занималась вязанием.

– Так вот, – веско заявила она, – носки будут. Все у нас будет абсолютно честно.

Вася, человек проницательный по самой своей профессии, понял, что действительно все будет абсолютно честно, и сказал, прикидывая в уме: «Нам много нужно».

– Будет много, – сказала Рита.

Творческая энергия тянула ее немедленно нанести визит Евдокии Спиридоновне, тем более что Гогуа обычно днем разъезжал по делам и не было особого риска нарваться на него.

– Ну, а если даже нарвусь, – подумала Рита, – скажу, что пришла прощаться. – Тут она вспомнила о его волосах и сразу же по какой-то ассоциации увидела голую гладкую грудь Музыканта и ощутила с удивительной ясностью, как она самыми кончиками пальцев упирается в эту грудь. В это время она уже взбегала по лестнице к номеру.

Музыкант сидел на кровати, опустивши голову на руки. Услышав шаги, он обернулся.

– Все-таки это была бы нелепая комбинация, – сказал он. – Конечно, через это надо пройти. Но в таком возрасте страшно привязываются. А что потом делать? Сколько тебе лет?

– Двадцать шесть, – сказала Рита, – но это такие глупости.

– Ты думаешь? – спросил Музыкант и мрачно покивал головой. – Двадцать шесть и шестнадцать! Нет, это совсем не глупости. Ну, раз-два для начала… А потом? Ведь если это продолжится, то может быть просто трагедия.

– Что-что? – спросила ошеломленная Рита. – Ты про что? Я ничего не понимаю.

– Ладно. – Музыкант махнул рукой и оглядел ее. Лицо у нее было усталое и голодное.

– Ты ела сегодня? – спросил он.

– Да это неважно, – сказала Рита. – Вот ты опять, конечно, ничего не ел. Можно я тебя покормлю?

– Ох не нравится мне это, – думал Музыкант, – конечно, трагедия. Такая баба снаружи. А тут кажется еще и внутри. И если все это сваливается на мальчишку!.. Правда, в таком возрасте они ни хрена не разбираются, что внутри. И все-таки бедняга просто не мог бы оторваться от нее. И в таких случаях надо кончать пока не поздно. Да, кончать!

– Ты что это держишь, – спросил он, – что за пакет?

И тут Рита с увлечением изложила ему всю свою деловую программу. Он слушал невнимательно, думая о своем и мотая головой, как если бы у него болели зубы. Когда она кончила, он сказал:

– Ты вот что, преподнеси эти свои носки коридорным, чтоб не морочили нам голову. И скорей возвращайся.

– Милый мой, – сказала Рита, кладя голову ему на плечо, – конечно.

Она выпорхнула из номера и помчалась к Евдокии Спиридоновне.

VIII

– Ага, – сказала Евдокия Спиридоновна, – наголенки! А что с имя без носков делать?

– Распускать и надвязывать, – внушительно сказала Рита.

– Двойные, носки-то? – с профессиональной заинтересованностью спросила Евдокия Спиридоновна.

– Хватит одинарных, – лаконично ответила Рита.

– Тут тебя твой Давид спрашивал, – сказала Евдокия Спиридоновна, поджимая губы. – Интересуется, где ты.

– Вот что, – сказала Рита. – Мы с вами занимаемся делом. А Давиду обо мне не говорите. Я буду днем приходить.

Лицо Евдокии Спиридоновны выразило удовлетворение. Рита обратилась к ней, точно рассчитав надежность операции. Евдокия Спиридоновна давно невзлюбила Гогуа. И дело было не в тех беспокойствах, которые естественно причиняет хозяйке любой жилец. Дело было тоньше и серьезнее.

Считая, что элегантная вежливость есть признак шика, Гогуа стал при первом же знакомстве величать ее по имени-отчеству. Но выговаривал он и то и другое совершенно своеобразно. Произнося имя, он делал ударение на втором слоге, придавая при этом протяженность звучания последнему. А отчество он несколько сокращал, и получалось так: Евдохия Спэрдоновна. Евдокия Спиридоновна принимала это за иронию и обижалась. Однажды она не выдержала, вспыхнула и сказала ему прямо:

– Вы, батюшка, бросьте мне грубить, я человек старый.

Гогуа, не понимая, чего от него хотят, сказал:

– Хорошо, дорогая, я буду вас называть мадам Спэрдонова.

И теперь, в результате разговора с Ритой вполне разобравшись в перемене, происшедшей в их отношениях, Евдокия Спиридоновна торжествовала.

– Только имейте в виду, Евдокия Спиридоновна, работа срочная, – заключила Рита. – Вы уж не теряйте времени. Вот и ночью во время тревоги не спится и очень приятно повязать.

И Рита устремилась домой к дяде Альберту.

– Что произошло? – спросил Альберт Ефимович, подозрительно оглядывая ее. Тетя Соня тоже оглядела ее через пенсне и сказала:

– С тобой что-то произошло!

– Есть очень хочется, – сказала Рита.

– Гм, – ответил Альберт Ефимович, – а что еще слышно?

Изложивши суть дела, Рита добавила:

–Во-первых, гетр у нас теперь навалом. А во-вторых, чтоб я о вашем Гогуа больше не слышала. Я на этом деле имела те радости. С меня хватит.

– Не понимаю, какие радости и почему те, – спросил Альберт Ефимович, притворяясь ребенком.

– А вот вы бы сами попробовали, – сказала Рита, раздражаясь.

– Интересно, как бы он мог это попробовать, – сказала тетя Соня, вздыхая своим большим бюстом.

– Не знаю, не знаю, – сказала Рита, смазывая вопрос.

От злости она почувствовала себя совсем голодной и, невежливо хлопнув дверью, вышла на кухню.

– Я спрашиваю, – крикнула она, – есть какая-нибудь еда? Где тушенка?

– Какая тушенка? – спросил дядя Альберт.

– Хорошо, – сказала Рита, с жующим ртом выходя из кухни. – Запомните, мои дорогие, дело сейчас веду я. Кроме того, в воскресенье вы устраиваете хороший обед. И я привожу сюда Юру. И имейте в виду, что он тихий и скромный и с ним нужно обращаться очень бережно.

– Боже мой! – подумала вдруг она. – Какое счастье, что там есть ванна! Сейчас я помоюсь как следует и окончательно.

– И чтоб была свиная тушенка, – добавила Рита и устремилась в «Метрополь».

Несколько дней прошло в хлопотах, в результате которых деловая машина заработала бесперебойно.

– Надо привести еще в порядок квартиру, – думала Рита. – Ведь потом, когда все это кончится, мы переедем ко мне, с Юрой.

А ночью она клала голову ему на плечо, а задранную ногу коленом на живот. В воскресенье они отправились к дяде Альберту.

IX

Полные щеки дяди Альберта были гладко выбриты и приятно вздрагивали. Тетя Соня была парадно одета во все черное. Над комодом висели фотографии бабушки и дедушки в ореховых рамах. Подсвечники блестели, и стол был покрыт скатертью.

– Очень приятно познакомиться, – сказал Альберт Ефимович.

– Очень приятно, – повторила сильным голосом тетя Соня, разглядывая гостя через пенсне на черном шнурке.

И вот на столе появился кисель из сухой малины, затем свиной лярд со скипидаром и горчичниками. В чеканные серебряные рюмочки был налит ректификат.

– А где же тушенка? – тревожно думала Рита.

Но вместо тушенки был подан чай с черникой и ментоловыми таблетками, которые содержат сахар и одновременно помогают от головной боли. Альберт Ефимович подробно объяснил их действие. Правда, при чрезмерном употреблении от них происходит выделение слизи из носа и ушей, поэтому их нужно употреблять умеренно.

– Нет, дядя Альберт все-таки сволочь, – думала Рита.

Наконец были поданы какие-то необыкновенно душистые хвойные конфеты. Однако Музыкант, вежливо выслушивавший объяснения Альберта Ефимовича, уже не смог узнать, от чего помогают эти конфеты, так как раздался звонок. Софья Борисовна пошла открывать. В прихожей послышались шум и возгласы. Софья Борисовна показалась в дверях. Она пятилась, придерживая пенсне. Напирая на нее, в столовую вошел Гогуа.

– Ага! Ты здесь, дорогая, – сказал он, направляясь к Рите. – Ничего не понимаю, где была?

Музыкант стал медленно подниматься.

– Почему пропала, – продолжал Гогуа, – почему не приходила?

Музыкант обошел стол и направился к нему. Рита побежала за ним. Она сделала движение схватить его сзади за руки, но он толкнул ее локтем в плечо и вторым ударом двинул по шее. То есть должно было попасть по физиономии, но Музыкант действовал второпях, не оборачиваясь, и Рита успела спрятать голову, так что попало по шее. Гогуа в изумлении остановился.

– Кто такой? – проговорил он, делая к Музыканту два шага с той хищной легкостью, которая отличает исполнителей лезгинки. – Почему пристаешь к девушке?

– А вот я тебе, сука, сейчас скажу! – сказал Музыкант.

– Кто такой? – повторил Гогуа, вынимая наружу руки и наливая глаза кровью.

Довольно толстая нижняя губа Музыканта расползлась в стороны и опустилась вниз, открывая не сказать чтобы белоснежный, но какой-то неприятно внушительный ряд нижних зубов.

– А! – с хрипом произнес Гогуа, но слова остались недосказанными. Музыкант рванул его на себя за грудки, другой рукой схватил за горло, отогнул назад и ударил головой об стол. Руки Гогуа взметнулись и раскинулись, колени подогнулись, и Музыкант опять ударил его головой об стол. Это напоминало хорошо отработанный балетный номер. Гогуа выбрасывал вперед левую ногу и припадал на правую, пытаясь принять какую-нибудь вертикальную позу. Музыкант крепко поддерживал его за грудки в создавшемся неудобном и причудливом положении и опять ударял головой об стол. Со стола падали дефицитные продукты.

Дядя Альберт страшно побледнел и сказал Рите, показывая на Музыканта: «Скажи ему что-нибудь!»

Музыкант собирался снова ударить Гогуа головой об стол, но на этот раз равновесие нарушилось и оба упали на пол, придавив свиной лярд и кисель из сухой малины. Ярость Музыканта нарастала. Пока Гогуа поднимался на четвереньки, он успел не только вскочить, но еще и нанести ему страшный удар в бок желтым американским ботинком. Гогуа закричал и почему-то закрыл руками голову. Видимо, это окончательно разъярило Музыканта. Пока Гогуа опять поднимался с четверенек, он отпрыгнул назад, очевидно для разбега, и вдруг, что было уже совершенно неестественно и ни с чем не сообразно, диким голосом закричал:

– Зарежу!

С его губ падали клочья пены. Этого Гогуа не вынес. То ли столь стереотипный возглас в этих чуждых условиях прозвучал для него как-то чересчур сильно и показался особенно угрожающим, то ли в модуляциях голоса Музыканта было что-то, напоминающее вой воздушной сирены, на которую, как известно, Гогуа реагировал болезненно. Так или иначе, он сорвался с четверенек и, не успев как следует выпрямиться, ринулся, направляя голову вперед, к дверям. Принимая во внимание невероятно быстрое его движение, удар головой в двери мог бы оказаться для него роковым, но, к счастью, умная Рита, как будто предвидя такую возможность, широко распахнула дверь в прихожую. Мало того, заоравши на ходу на Музыканта: «Оставь его, а то я тебе морду набью!», она успела раскрыть настежь и наружную дверь. И Гогуа, прорезав пространство прихожей, вылетел на площадку лестницы. К сожалению, он был уже не в силах остановить свою мощную инерцию или, может быть, забыл о лестнице. И он проделал тот эффектный трюк, который мы наблюдаем, когда мастер лыжного спорта срывается с трамплина и проносится по воздуху, постепенно снижаясь, чтобы, легко приземлившись, продолжать свой путь к финишу. Только во время этого пути над лестничным маршем Гогуа не переставая издавал вопль, в котором звучали одновременно и боль и негодование, что было бы неуместно и даже странно в спортивном обиходе. Приземлившись на лестничной площадке, Гогуа все-таки ударился головой о стенку, отскочил от нее и, метнувшись в сторону, исчез внизу.

Музыкант, наткнувшись на Риту, отбросил ее, но она успела вцепиться в его рукав и сказала, сверкая глазами:

– Вот я тебе сейчас дам, балда такая, морду тебе набить мало!

Двери соседних квартир были открыты и в них выглядывали жильцы. Музыкант стоял на площадке, расставив руки. Нижняя губа его была отвернута книзу и зубы были очень видны. Он огляделся по сторонам и двери стали закрываться.

– А с тобой, – обратился он к Рите, – я еще поговорю.

– Это я с тобой поговорю, – сказала Рита, тяжело дыша, и подумала: «Все-таки он очень милый.»

Они вернулись в столовую. Дядя Альберт лежал на диване, держа руку на сердце. Тетя Соня стояла посреди комнаты. Свисая с ее гранитного бюста, на шнурке раскачивалось пенсне.

Музыкант сел в кресло и сказал: «Курить есть?» – и через полсекунды произнес: «Ну !?»

Дядя Альберт с неожиданной легкостью вскочил с дивана, исчез на кухне и принес Музыканту пачку «Честерфилда». Музыкант закурил и, пока Рита и тетя Соня приводили в порядок комнату, отдыхал.

– Вот она любовь, – думал он, – бедный мальчик!

Х

Когда они поднялись в метрополевский номер, никакого разговора у них не состоялось. Музыкант успел, поразмыслив, разобраться в ситуации, и выяснять по этому вопросу ему было нечего. Рита, будучи неглупой девушкой, поняла, что он достаточно проник в истинную суть дела и что он не будет вязаться к пустякам. Все-таки, когда они улеглись спать и он удобно устроился сверху, он, получая удовольствие, основательно придушил ее. Рита захрипела, но решила, что это нужно перетерпеть.

В последующие дни Рита развернула интенсивную деятельность. Ей нужно было запастись пол-литровыми бутылками. Она припомнила, что в некоторых кабинетах ее многоэтажного учреждения во время утренних уборок обнаруживаются такие бутылки. Она наладила связь с уборщицами, и бутылки потекли непрерывным потоком. Они поступали к Васеньке, который наполнял их согласно законным литерным талонам. Затем, уже в наполненном виде, они транспортировались к дяде Альберту, который осуществлял дальнейшие этапы этого налаженного цикла. Он же платил за надвязку носков, которые Евдокия Спиридоновна приносила к нему на квартиру. При этом сообщала, что Гогуа вернулся домой третьего дня очень строгий, посылал ее в аптеку за одеколоном и свинцовыми примочками, а когда ничего этого не оказалось, грозил зарезать аптекаря и так далее.

Рита выслушивала подобные отчеты между делом, лихорадочно думая при этом о более актуальных вопросах.

Она сильно изменилась за последнее время. Это прежде она была наивная девушка, одинокая, как собака, которой хочется душевной теплоты от кого угодно. Теперь это была тигрица, которая вьет свое гнездо. Вечерами с дядей Альбертом она говорила металлическим голосом и дядя Альберт, побегав по комнате и полежав на диване, выдавал ей названную сумму.

– А вы, тетя Соня, вообще молчите, а то мы поговорим сейчас о вашей свиной тушенке, – говорила Рита, и тетя Соня, вздымая бюст и роняя пенсне на шнурке, уходила на кухню, чтобы избежать неприятного разговора.

Рита появлялась в «Метрополе» измученная, голодная и сияющая.

– Не сердись, – говорила она Музыканту, – что я такая задрипанная и зачуханная. Тебе нужно, чтоб я была свеженькая, веселенькая и молоденькая.

– А зачем веселенькая и молоденькая, – говорил задумчиво Музыкант. – Наоборот, я представляю себе, что именно немножко измученная, даже немножко дохлая женщина, и не всегда доступная, могла бы особенно потрясти такого мальчика, как Роня. Это такой духовной развалине, как я, нужна, может быть, такая девчонка, у которой еще одни соски торчат на пустом месте и с которой глупость так и капает. Нет, Роня не мог бы на такую молиться.

– Какой Роня, – тревожно спросила Рита, – что это опять за разговор ?

– Роня – это мой брат, – сказал Музыкант, – собственно, это для него все и делается.

– Где он ? Ты хочешь выслать ему немного денег? – спросила Рита.

– Он убит, – сказал Музыкант.

– Что с тобой ? – Рита испуганно оглядела Музыканта.

– А со мной ничего, видишь – жив-здоров.

Желая разобраться в ситуации, чтобы не наделать ошибок, Рита подавила естественное раздражение, вызванное тем, что надо мысленно отвлечься от серьезных дел и осторожно, понимая, что имеет дело с капризничающим мужчиной, приступила к выяснению вопроса.

– А я не считаю нужным скрывать, – сказал Музыкант, – ты хорошая баба, и я хотел бы, чтоб эти удовольствия имел Роня, и я совершенно не допущу, чтоб их имел кто-нибудь другой… Лучше я тебе голову провалю.

Рита, вместо того чтобы забегать по комнате в силу специфики своего характера, уселась в метрополевское кресло.

– Так что ж, выходит, что я тебе не нужна ?

– Нужна, – сказал Музыкант.

– Для Рони ?

– Ну да, – сказал Музыкант.

– Так это что получается, что я живу не только с тобой, но и с твоим братом ?

Музыкант с интересом посмотрел на нее.

–Ты думаешь, что это получается? Так это было бы прекрасно.

Нет, тут даже при ее характере Рита вскочила с места.

– Вот скотина… – начала она.

– Подумаешь, – сказал, ухмыльнувшись, Музыкант. Рита хотела дать ему по физиономии, но эта, так сказать, ортодоксальная реакция как-то сама собой отмелась. Она поняла, что дело тут не шуточное, и всерьез испугалась.

– Юрик, – сказала она неожиданно дрогнувшим голосом, – ты что ж это, – дошел ? Приди в себя.

– Нет, нет, – сказал Музыкант, – это совсем не то.

– Григорий Ильич, – стала лепетать Рита… (Григорий Ильич был психиатр, знакомый дяди Альберта).

– Да я же говорю, – покачал головой Музыкант, – совсем не то. Никакой я не псих. А ты все-таки дура.

– Ну ладно, – сказала Рита, – я дура, но объясни тогда, чего ты хочешь?

– Понимаешь, – сдерживаясь, рассудительно сказал Музыкант, – хорошего мальчика убили, а другие живут. Вон сколько их еще ходит. И я не хочу, чтоб у них были удовольствия, понятно ? Вот я тебя и изъял.

– Как это – изъял ? – спросила Рита, – Ага ! Изъял… Так ты всех остальных тоже хочешь изъять?

– Хорошо бы, – сказал Музыкант мрачно.

– Меня это не устраивает, – сказала Рита. Она еще расхаживала по комнате, но начала успокаиваться.

– Это какая-то философия, – все более успокаиваясь, сказала она. – Я тебя люблю и, по-моему, я тебе тоже нравлюсь.

– Конечно, – искренне сказал Музыкант, – очень даже! Если б не нравилась, я б тебе давно коленом под зад дал.

– Милый ты мой, – сказала Рита, просияв и, подойдя, наклонилась к нему, правда с некоторой опаской. – Только, пожалуйста, не изымай больше никого.

– Это как сказать, – подумал Музыкант.

– Знаешь что, – сказала Рита, – в воскресенье поедем ко мне.

Надо сказать, что за эти деятельные дни она успела в своем учреждении так наладить дела, что появились прочные надежды на укрепление и укоренение Музыканта в недалеком будущем здесь, в столице. И Рита не видела особых затруднений в процессе устройства прочной семейной жизни и домашнего очага.

Вспоминая об очаге, она набирала номер своей квартиры и слышала обычные гудки.

В воскресенье они наконец выбрались в дальний рейс – Рита повезла Музыканта в свое жилище, которое, как она твердо решила, должно было стать и его домом. Ее квартира на третьем этаже была однокомнатной, но отдельной, с довольно большой кухней и санузлом. Правда, там порядочное время уже не было ремонта, убирала она ее тоже очень давно, но можно ли было теперь заботиться о таких вещах! Зато у дяди Альберта были сложены прелестные новые занавески для окон, скатерть, ваза для будущих цветов и два комплекта постельного белья.

– Мы сможем здесь жить совсем недурно, – сказала Рита, сворачивая на свою улицу.

Тут она увидела, что от ее дома осталась одна стена, а остальные три – как срезаны. Внутренность квартир была хорошо видна; и вот снизу видна одна стена ее уютной квартиры со стенным шкафчиком и картинкой в раме, висящей около ванной, – но без потолка, трех стен и всего остального. А еще около распахнутой двери стенного шкафчика висел совершенно исправный телефон.

– Нет, – сказал с кривой усмешкой Музыкант, – мы не сможем здесь жить. Здесь смог бы жить Роня, – подумал он. – Тем более что здесь вокруг него не воняла бы всякая сволочь. Но нет, я не оставлю его здесь, пусть он лучше будет с нами. И Музыкант, взявши за вздрагивающие плечи всхлипывающую Риту, бережно повел ее с этой улицы.

Отдельные записи – 1946 г., затем май 1964 г., ноябрь – декабрь 1975 г. Закончено 24 декабря 1975 г.