Вальс Сибелиуса

Постоянно я ощущал отсутствие активного интереса к чему бы то ни было. Я крайне нелюбопытен. Это мой серьезный недостаток. Я никогда не стремился ни к каким знаниям, кроме тех, которые были нужны для какого-нибудь очередного дела, у меня от природы ленивый ум. Любимая мною женщина однажды сказала:

– Ты ленивый, как дикарь.

Поэтому мне трудно, так сказать, оснастить подробностями мои воспоминания, которые в большинстве случаев сверх того весьма смутны. Вот и в этой истории… Совершенно не помню, где я встретился со стариком. Как он был одет, как выглядел? Черт его знает. Помню только, что старик.

И никогда бы я с ним не заговорил и, следовательно, не мог бы пересказать его рассказа, если бы он не обратился ко мне сам. Нет, подумать только! Мне следовало бы всегда выспрашивать, всем интересоваться, всюду совать нос. Неплохо бы сразу и записывать, так сказать, накапливать материал. Скажем, где-нибудь в очереди за кефиром вместо того, чтобы зря нервничать, следовало бы вслушиваться в речи каких-нибудь двух старушек, даже по временам прерывая и переспрашивая, чего не разобрал.

– Как это вы сказали? «Молчит глупо?» Не надо так быстро, одну минутку, так, записал, ну продолжайте, пожалуйста.

А я… ничуть не бывало. Глазами хлопаю, в ушах вата и так далее. Можно представить, какие крохи из того, что видел, я смог прибрать к рукам.

Увы! Итак, никаких подробностей встречи. Может быть, он сидел где-нибудь и все началось с того, что он чертыхнулся, а я подумал:

– Ну, если он еще что-нибудь скажет, надо сматываться.

Но где он мог сидеть? В трамвае, на скамейке в саду? В трамвае я иногда глазею на декольте девочек, но совершенно индифферентен ко всему остальному. А на скамейке в саду… что мне на них делать?! Я предпочитаю свой топчан.

Ума не приложу. И не стоит в этом копаться. Одним словом, старик, помнится, выругался. И я хотел подняться и уйти по своей идиотской привычке не слушать посторонних разговоров. Но, кажется, он попросил сигарету, и, пока я доставал из кармана свой старый портсигар из карельской березы и сигарету, а потом шарил по карманам спички и выскребал их из коробка, он уже начал. Начал он без каких-либо моих приглашений, но мне уже неудобно было уйти, и я из деликатности слушал, готовясь все это тут же забыть. С другой стороны, не исключено, что этот старик был из какой-нибудь архангельской канцелярии и был специально командирован сюда, вниз, чтобы сообщить мне эту историю. Все может быть. Я плохо ориентируюсь в том, что может быть и что не может.

– Вот, – сказал он, – еще толкуют: семья… брак. Рассуждают… А чего рассуждать?… Знать надо. Я-то хорошо знаю, с чего это началось. И мне совершенно понятно, что все это потом перепутали.

Что перепутали, о чем речь, ничего я пока не понимал.

– Во-первых, у него уже была жена и вовсе не та, – продолжал старик. – Он уже пятнадцать лет был женат. И должен сказать, что первая жена… Да, пожалуй, это была первая жена. Я помню, я ему очень сочувствовал. Просыпалась она озабоченная и кислая, с тоской на лице и бежала к ручью мыть горло и там булькала. Завтрак она ела торопливо, пила большими глотками, не пережевывала куски. Затем она начинала одеваться. И тут изумительно расцветала. Венки, листья, гирлянды… Это она торопилась к птицам.

– К каким птицам? – невольно и с неудовольствием спросил я. Чего он плетет, ничего не понимаю.

– Ну, к разным, – неопределенно ответил старик. – Там было много птиц. Они разговаривали.

– Кто разговаривал?

– Ну, она и птицы. Она очень любила разговаривать. Конечно, не с ним. А когда он приходил за ней, она устраивала скандал и долго жаловалась, что он не дал им кончить, что было важнейшее дело, что он совершенно не интересуется ее переживаниями и так далее. Обычно после беседы она была усталой, и он принужден был кормить ее и мыть в ручье лопухи.

– Какие лопухи? – спросил я.

– Ну, из которых они ели.

– Ах вот что! Они ели из лопухов.

– Ну да, – сказал старик, – а как же? И затем она заваливалась спать. Венки и гирлянды она разбрасывала куда попало и, проснувшись, долго искала их. Он помогал ей. Нарядившись, она опять делалась прекрасной, так как вечером к ним прилетали ангелы.

– Что, – воскликнул я, – какие еще ангелы?

– Ну, ангелы. Какие ангелы? Обыкновенные. И начиналась опять болтовня. А он смертельно скучал и чертыхался. Иногда они увозили ее…

– Куда? – спросил я.

– Вверх.

– А… а…

– Да. Это разъяряло его, так как он страшно боялся, что она как-нибудь нечаянно вывихнет ногу или что-нибудь в этом роде. А сам он ездить не любил и предпочитал валяться под деревом… Впрочем, иногда от беспокойства он ездил с ней на эти концерты и томился. Он не любил музыки. Если же ангелы засиживались у них, она тащила его провожать их. Это было невыносимо. Вместо того, чтобы попросту проводить их до ближайшего бугра, откуда они могли спокойно разлететься по домам, она требовала, чтобы их провожали через все имевшиеся в округе овраги, болота и заросли, так что под конец и ангелы казались измученными.

А она оживленно прыгала, тряся гирляндами и очаровывая болотных лягушек. Но как только ангелы наконец с грехом пополам улетали, тыкаясь в воздухе от усталости, она обессиленно падала на землю… Тогда он взваливал ее на плечо и тащил домой. Добравшись до дерева, где была их подстилка из цветов тимбутаку, она, борясь со сном, рассказывала ему о последних птичьих новостях, потом вздыхала, стонала и засыпала. А когда он дотрагивался до нее, дрыгала ногами и чертыхалась, ссылаясь на крайнее изнеможение и упрекая его в скотском эгоизме. Если же все-таки ей не удавалось отбиться, она обиженно глядела в сторону, и мысли ее были направлены на очередной слет птиц и ангелов.

В общем, он однажды задумал… – старик остановился и помотал головой. – Но никаких материалов под рукой не было. Совершенно никаких подходящих. Тогда он выломал у себя ребро.

– Да что вы? – удивленно спросил я. Но старик не обратил на это внимания.

– Ну и стал из него вырезать, знаете, – резьба по кости…

– Но обычно, кажется, режут из слоновой кости, – заметил я.

– Какая есть, – пожал плечами старик. – Гм, – оживившись, продолжал он, – слоновой, говорите? А вы пробовали выдернуть из него эту кость? Не очень это просто.

– Ну не кость, а клык, – поправил я.

– Еще того чище, сказал старик, – нет, он резал из своего ребра.

– Что же он резал?

– Женщину.

– Вот это да! Мало ему было одной?

– В том-то и дело. Мы все так думали, что он сошел с ума. Он ее вырезал. Получилась красивая женщина. Белая.

Тут я должен прервать себя. Кажется, пока я рассказывал, мне что-то припомнилось. Уж не был ли это тот старик, мимо которого я проезжал верхом по дороге из Ура-Тюбе к Зеравшану. Помню, что перед ним лежал намазлык, а на нем монеты. Хотя нет. Как же это могло быть? Я не слезал с лошади. Уж раз я сидел и ехал, чего бы я стал слезать. Но явно старик был старый и, кажется, какой-то темный. С другой стороны, если это был не тот, так, может быть, этот, который ехал со мной в санях из Лоухи в Кестаньгу. Вот этот подходит, поскольку он мог рассказывать сколько угодно, и деваться мне было некуда. В общем, черт его разберет, нет, не помню…

– Итак, – продолжал старик, – он был очень доволен. У нее, у этой костяной женщины, все было на местах, и он любовался ею, а налюбовавшись, прятал ее в листья и говорил: «Молчи, стерва, лежи». А ночью он тихонько уходил с нею… Куда уходил, неизвестно, даже не знаю.

1966 – 1967 гг.