Знаменитый медник. Повесть

I

Правитель города Нибурга, высокородный герцог, в детстве был мальчик как мальчик. Любил игрушки: солдат из дерева, водолеи в виде львов, подсвечники на птичьих лапах. Отламывал головы саксонским болванчикам, отнимал у сестер кукол. Он был жаден до вещей, но не умел их беречь.

С годами это изменилось. Столько переломалось за жизнь, что пристрастие стало осторожным. Он как будто не доверял, желал прочности. Иногда даже пробовал какую-нибудь серебряную солонку на зуб.

Основное внимание герцог уделял делам правления – каким полагалось: поборам, спорам с магистратом, дипломатии, вооружению – вещам неустойчивым и требующим больших усилий, чтобы находиться в состоянии относительного равновесия. Конечно, он любил выправку в солдате, блеск мундира, звон оружия, осанку во всаднике, стать в коне. Но когда после удачной стычки с соседом или какого-нибудь ловкого демарша герцог любовался войском, вступавшим в город под флейты и барабаны, он часто с огорчением одергивал себя и думал, что даже победный парад – предмет неверный и хрупкий: попробовать на зуб – не выйдет простой солонки.

И действительно: ночь, утро… и вот солдаты уже не войско, они рассеялись, растворили свой блеск на базарной площади в корзинах и шлафроках горожан. Так что от праздничного стола остались одни объедки.

И тогда он, герцог, его жена, дети, двор и целый Нибург в придачу казались ему будто круто вздернутым облаком, которое плывет по ветру, меняет форму, выказывает как оборотень новые фигуры, так что забываешь – чем было. Потом растекается, а может, и исчезает.

Герцог старел и полнел, дети росли, город строился, любимая жена давно перестала быть невероятной. И эта естественность была страшной даже для такого титулованного лица, как он. Ему никогда не нравились повадки движения. Он совсем этого не просил.

Как-то, в шутливой форме, он высказал это своему приближенному – медику по профессии, который недавно вернулся из посольства в Порту и забавлял его рассказами о турецких нравах. Удивительные города, причудливые обычаи, все, что остроумно описал этот лейб-медик, вызвало веселье, а потом задумчивость правителя. И он, разведя руками, сказал, что у всех этих оригинальных предметов и институтов, которые, видимо, стоили туркам долгих трудов, есть один существенный недостаток.

– А в чем же их недостаток, с позволения Вашего Высочества? – спросил медик.

– А в том, – отвечал герцог, – что надолго ли все это?!

Медик как будто не понимал, и герцог добавил:

– Представь себе предмет – я говорю вообще – вот хоть этот подсвечник, – герцог взял со стола, крытого золотой парчой, подсвечник и стал вертеть его в руках, – такой, в общем, красивый предмет, который вдруг, ни с того ни с сего, гнется, скореживается, у него отлетает какая-нибудь ножка – одним словом, из одного получается совсем другое. – Он осторожно поставил подсвечник на место. – А хуже всего. что это относится и к живым существам. Ты как медик должен хорошо знать, что получается из них.

Медик странно ответил на эти рассуждения. Он низко согнулся в поклоне, прямо в три погибели, и, если бы герцог – что, конечно, исключалось – присел на корточки и заглянул ему в лицо, он увидел бы на этом лице не соответствующую позе самодовольную и хитрую улыбку.

Считая, что медик не очень вник в суть вопроса, герцог продолжал развивать свою мысль и заодно высказывал некоторые соображения на философскую тему о недолговечности.

– Например, эта Кривая улица, – сказал он, – которая ведет к Западным воротам. Ты знаешь, магистрат требует снести дома, так как они валятся друг на друга.

– Неужели, Ваше Высочество? – воскликнул медик.

– Я люблю эту улицу, – нахмурился герцог, – и не желаю ее менять. Я велел воткнуть между верхними этажами распорки в виде крепких балок. Воткнули. И что же?! Балки торчат поперек, и улица уже не та. Откровенно говоря, она имеет дурацкий вид. Да вряд ли, – продолжал герцог, – он может изменить существующий беспорядок, но он не прочь бы видеть свой город Нибург, так сказать, более устойчивым. И он бы на свой вкус населил его более надежными существами…

– А что же тогда, Ваше Высочество, делать с существующими существами? – спросил с любопытством медик. Герцог усмехнулся, походил, заложив руки за спину, по кабинету, потом уселся в кресло, подперев щеку кулаком, и сказал:

– Не знаю.

Медик раскрыл свой большой рот с тонкими губами и принял нарочито почтительный вид.

– А что, Ваше Высочество, – сказал он, – если Вашему Высочеству создать что-нибудь очень надежное, что, так сказать, не подлежит уже никаким переменам, что-нибудь очень капитальное.

– Что же это может быть? – спросил герцог недоверчиво.

– Ну, например, замок, – предложил, вежливо улыбаясь, медик, – особенно крепкий замок. Пусть он будет весь из железа или хотя бы из меди.

Герцог оживился.

–Забавно, забавно, – воскликнул он. – Знаешь ли, в детстве я часто думал о чем-нибудь в этом духе. Вот что! Подыщи-ка для этого кого-нибудь из мастеров.

II

На самой окраине города Нибурга, на Кривой улице у Западных ворот, жил мальчик, которого звали Пук. У него никого не было, кроме старой тетки. И та его не очень любила. А любила она табак и продавать редиску на базаре. Пук помогал ей в торговле. А она за это его кормила. Иногда. Так что обыкновенно он мечтал поесть. Тогда он делался задумчивым и мальчишки, с которыми он играл в кости, обидно его дразнили. Да и было за что с таким именем, так как он кричал на базаре: «Вот пук, вот пучок!». Поэтому он нашел местечко подальше, где, правда, было пусто, но зато хорошо пахло. А именно – ларь из-под муки возле одного лабаза за базаром. Тетка фыркала, когда он приходил белый и пах мукой, так как в ее роду все пахли редиской.

Все-таки Пук захаживал туда ночевать, и там ему снились булки.

Приятно было и то, что, проснувшись, он чувствовал себя сытым. Так он и жил бы понемножку, если бы с ним не случилось вот что.

Однажды, когда он стоял на базаре возле корзины с редиской, над которой сидела тетка, и о чем-то задумался, он услышал шум и увидел, что по площади мимо маленького фонтана с Роландом, заваленного капустной хряпой, идет человек, окруженный почтительной толпой. Его сапоги щелкали как зубы. По красному лицу и рыжей бороде Пук догадался, что это и есть знаменитый медник. Не успел он двух раз выкрикнуть «Вот пук, вот пучок!», как медник остановился перед редиской и спросил, указывая пальцем:

– Сколько стоит пук?

– Два гроша, милостивый господин, – отвечала тетка.

Медник отбросил плащ, который звякнул, вытащил и раскрыл кошелек и, держа в нем руку, задал странный вопрос:

– А почему так мало?

– Если вам мало, – сказала тетка, – можете заплатить больше.

Медник вынул двадцать монет, причем плащ опять зазвенел, и Пук с удивлением увидел, что этот плащ не бархатный, не суконный, не шерстяной, а медный. Отдавая монеты тетке, медник подмигнул Пуку и спросил его:

– Видал?

– Видал, – ответил Пук со смутным беспокойством. После этого медник повернулся уходить. Удивленная тетка закричала:

– А редиска?! Редиску вашу забыли! – Но он ничего не ответил, не взял редиски и ушел. Тетка, обрадованная, что даром заработала двадцать монет, кончила торговлю, взвалила корзинку на Пука и отправилась домой. Когда они пришли, Пук получил разрешение ночевать в мучном ящике, попрощался с теткой и пошел спать.

Влезши в любимый ящик и опустивши крышку, он свернулся калачиком, стал дремать, и ему уже начали сниться булки. Как вдруг он проснулся. Его разбудил приближающийся шум. Какие-то люди шагали по мостовой с грохотом и звоном, как подкованные. Пук удивился, испугался и приподнял крышку. Каков же был его дальнейший страх, когда он увидел медника, который остановился, оглядываясь и блестя на лунном свету своим холодным плащом. С ним был худой старик в берете. Этот берет показался испуганному Пуку похожим на подгорелый пирог. И еще два латника, над которыми качались алебарды. Все они направились прямо к ночному ящику Пука. Чувствуя недоброе, Пук хотел бежать, но было поздно. Тогда он скорчился как крендель и притворился спящим. «Ага, я так и знал, – думал Пук, – даром эти двадцать грошей мне не пройдут!». И хотя он не понимал, что он такого сделал, его придавил тяжелый груз вины.

– Теперь мне крышка! – с отчаянием сказал Пук. В это время крышка ящика поднялась, медник заглянул туда своей широкой бородой и сказал:

– Вылезай, Пук! Ты знаешь, что я купил тебя у твоей тетки на базаре за двадцать монет. Не притворяйся, что спишь, меня этим не обманешь!

Пук поднялся белый, как мука, и, держась за ящик, пробовал спорить:

– Вы покупали пук редиски, – сказал он, всхлипывая, – это меня просто так зовут Пук. Но он понимал, что все это очень путано и бездоказательно.

– Да ведь пук редиски стоит два гроша, – не преминул возразить медник, – а я заплатил сколько? Двадцать. Ну и вот! – он показал на старика в берете. – Вот доктор Мирабилис. Он то же скажет.

Старик раскрыл рот с тонкими губами, но, не желая говорить, просто заскрипел шеей и кивнул головой. Тогда Пук выскочил из ящика, чтобы задать лататы, но в ту же секунду оба латника схватили его за обе руки, медник крикнул «Пошли!», и Пука повели по голой мостовой, гремя сапогами, как будто катили обручи.

Они остановились у темного здания возле самой городской стены. «Ага, – успел подумать Пук, – это как раз против провала, который недавно заложили кирпичом». Но ему не дали раздумывать. Его втащили по ступенькам. Открылась дверь. Его втолкнули. Дверь захлопнулась с треском. Медник, взяв его за руку, повел по темному коридору и, оставив в какой-то дальней комнате, сказал: «Ты будешь спать здесь».

III

Оставшись один, Пук влез на кровать и пытался уснуть. Но было очень жестко. Не удивительно. Когда он пригляделся и пощупал, оказалось, что постель медная. Правда, и полог, и подушки были очень красивые, с узором, кистями и бахромой. Тогда Пук, оглядевшись, нашел место под одним из столов на мягком дощатом полу, напоминавшем любимый ларь, тем более что медная скатерть свешивалась низко и создавала уют и отчужденность. Все-таки спал он неспокойно, так как вместо пшеничных булок ему снились украшенные узором медные кренделя и во рту от них оставался неприятный привкус.

Утром медник повел его в мастерскую. С этого дня Пук работал по двенадцать часов в сутки, что, пожалуй, соответствовало естественной норме, так как, если учесть восемь часов сна, оставалось еще целых четыре, когда он маялся. Он колотил маленьким молоточком, паял, лудил и делал всt, что полагается настоящему мастеру, который кричит по дворам: «Паять, лудить старые кастрюли!». А спал Пук под облюбованным столом, изолируясь от внешнего мира.

Таким образом жизнь наладилась и была бы вполне терпимой, если бы медник получше его кормил. Но сам медник питался скудно и однообразно. Раз в неделю он ходил на базар, покупал черного хлеба, резал на сухари и ел их, когда они как следует черствели. «Наверно, у него и зубы медные», – думал Пук. А у Пука зубы были простые. Боясь их сломать, он размачивал сухари в воде. Впрочем, теперь ему снились золотые кренделя, вполне приемлемые на вкус. Плохо было и то, что медник не выпускал его из дома; когда уходил, прищелкивал дверь большим замком.

В доме вместе с Пуком оставались два латника. Но от этого не было проку. Они всегда торчали возле какой-то запертой двери. И как Пук ни старался завести с ними разговор, не отвечали ни словом. Так что единственным развлечением было рассматривать предметы, расставленные по комнатам и мастерским. Их было много, и все более или менее медные. Ведра и кувшины – пустые. Петухи из бронзы. Вазы с медными фруктами. Львы и единороги с ручками и дырками во рту. Маленькие кареты с ездовыми. Пастушки и кавалеры с лютнями. Подсвечники и канделябры из серебра и бронзы. Шлемы с медными перьями и даже сапоги медные пустые. Вообще все большей частью было медное и совершенно пустое. Пук не мог осмотреть всего сразу. Особенно часто он любовался фруктами и петухами, которые все чаще начинали сниться ему во сне. В конце концов он постепенно разобрался во всем и побывал всюду. Только в одно помещение он не мог проникнуть. Именно в него вела та самая дверь, возле которой стояли два латника. Пук боялся подходить к ней близко, так как помнил, какие у них железные руки. Конечно, эта дверь его очень интересовала, он прикидывал, как бы поладить с латниками, но пока ничего не приходило в голову.

Однажды медник ушел за сухарями, значит, на целый день. И Пук, закончив заданную работу, стал расхаживать по комнатам, ища чем бы развлечься. Он остановился у полки, где стояли два петуха, и вспомнил о петушиных боях, которые иногда устраивали на рыночной площади. «Но эти ничего не могут, – подумал Пук, – если бы они хоть ходили!». Он снял одного петуха и поставил на пол.

– Ну-ка, – сказал он, – попробуй шагни. Петух не двинулся. Пук взял с полки второго и опустил против первого. Они стояли как вкопанные. Потом один из них клюнул носом. Пук поставил обоих обратно на полку. Петухи сверху внимательно глядели на него. Он сел на пол отдохнуть. Чувствуя, что от скуки начинает думать о булках, он пытался вспомнить, как его дразнили мальчишки, чтобы несколько оживить себя. Вместо этого ему в голову полезли игры, в которые они играли. Но как играть одному? Прятки? Здесь было куда прятаться, но не было от кого. А что если сделать кости и играть самому с собой?! Сделать кости было не трудно. Он их отлил из меди, пробил очки, отшкурил и отшлифовал ребра. Все чин чином. Но когда он стал их бросать и считать: «У меня три и один – четыре, у меня три и два – пять», то уже через три хода не знал, у которого «меня» тридцать семь, а у которого сорок восемь. Тогда он сообразил играть так: левая рука с правой. Левая: пять и шесть – одиннадцать, правая: два и четыре – шесть. Правой не везло, и она слегка подтолкнула кость. Но когда левая захотела дать правой костью в лоб, то было неизвестно, куда давать – лоб был общий. Пук понял, что все равно одному в игре не обойтись. В это время он услышал за спиной скрип. Он оглянулся и сел на пол от испуга и изумления. Оба латника, которые прежде были у двери, теперь стояли за его спиной. Опираясь одной рукой на свои алебарды и нагнувшись так, что туловища пришли в горизонтальное положение, а свободная рука свешивалась до самого пола, они жадными глазами глядели на кости. Пук никогда не видел их в таком виде. Оглядев их и отползши в сторону, Пук спросил:

– Вы тоже хотите поиграть?

Латники молчали и только сверкали своими красными глазами.

– Пожалуйста, – сказал Пук и поднес кости к висящей ладони латника, который стоял справа. Тот схватил их с такой силой, что раздался скрежет, и Пук едва успел отдернуть руку. Потом латник разжал пальцы, и кости, грохоча, покатились по полу. Пук на четвереньках кинулся за ними.

– Четыре и четыре – восемь, – сказал Пук. Он подобрал кости и подал другому, левому латнику. Тот лязгнул пальцами и тоже выбросил кости.

– Один и два – три, – выкрикнул Пук. Тогда этот, левый, не меняя позы, яростно потряс головой и топнул «медвежьей лапой» (оба были одеты и обуты по-старинному). А правый со скрипом захохотал. Пук вручил кости правому. Тот метнул.

– Один и один – два, – сказал Пук, – восемь и два – десять. – Правый вдруг выпрямился и ударил медным древком алебарды в пол так свирепо, что наваленные на верстаке кувшины стали оседать. А левый сделал шаг вперед, выхватил из рук Пука кости и, совершив в размахе вытянутой руки полный круг, шваркнул их об пол. Кости высоко подпрыгнули, так что одна звякнула о живот латника, и брызнули в разные стороны.

– Шесть и шесть – двенадцать, – крикнул увлеченный игрой Пук, – три и двенадцать – пятнадцать! – Левый латник, не меняя позы, так что туловище по-прежнему оставалось под прямым углом к ногам, стал быстро кружиться, отталкиваясь левой ногой вокруг неподвижной правой и страшно стуча алебардой. При этом он хохотал хриплым голосом, и его медно-рыжая борода тряслась. Потом он схватил кости, чтобы бросить вне очереди.

– Сейчас не ваша… – начал Пук, но тут произошло нечто страшное. Правый взмахнул своей алебардой и опустил ее на голову левого. Левый упал и разбился на куски. Голова покатилась в одну сторону, туловище поехало в другую, а ноги споткнулись об алебарду и упали, как подкошенные, где стояли. Как только это произошло, правый схватил кости и бросил их.

– Четыре и шесть – десять, – объявил растерянный Пук, – десять и десять – двадцать! – Правый латник обезумел от радости. Он поднял руку с алебардой вверх. Потом другую руку, потом правую ногу, потом подпрыгнул на одной ноге. Наконец он захотел поднять и другую ногу, но это ему не удалось. Он рухнул со звоном и тоже рассыпался на куски.

Пук заметался по комнате, пытаясь собрать латников. Но не мог сообразить, какая часть куда. Четыре руки, четыре ноги, две головы. Теперь все это составляло одну кучу. Видя, что ему никак не разобраться, Пук сел на пол, так как это было мягче всего, и стал приходить в отчаяние. Вдруг он поднял голову и уставился прямо перед собой. Перед ним была дверь, а оба латника лежали на полу в разобранном виде. Пук подошел к двери и потянул за ручку. Дверь открылась, и он переступил порог. Перед ним была большая полутемная мастерская. У задней стены, почти достигая потолка, стоял маленький медный замок. Окон в этом замке не было.

IV

Флейты высвистывали марши, барабаны трещали, и народ на площади любовался репетицией парада. Но герцог не присутствовал на ней. Он расхаживал взад и вперед по своему кабинету, неодобрительно поглядывая на солнечные пылинки, которые плясали в косом свете заката.

Наконец он согласился снести часть городской стены и Западные ворота. За это магистрат обязывался немедленно субсидировать диверсию против соседнего маркграфства. «Собственно, – думал герцог, – достаточно будет небольшой демонстрации». Пришлось уступить, так как было необходимо поскорей в ясной и категорической форме ответить на притязания наследников маркграфа. Трехдневные споры с магистратом утомили герцога. Его возраст, не столь еще тяготивший, давал право покапризничать, когда обстоятельства выказывали свой мерзкий нрав в форме особенно гнусного неподчинения. Только что он велел вызвать лейб-медика, и тот не замедлил явиться.

– На руку, – сказал герцог, – пощупай пульс.

– Пульс можно было бы считать вполне нормальным, Ваше Высочество, – сказал медик, – если бы он не был несколько учащенным.

– Ага, – сказал герцог, – я так и знал. Как же может быть иначе! У этих мерзавцев наблюдается процветание (он имел в виду население Нибурга), а у меня ненормальный пульс. Их распирает, как кислое тесто, и вот им тесно.

Герцог замолчал и принялся опять расхаживать по кабинету. Его отец правил Нибургом в этих стенах. И стен было достаточно. А ворота! Их, конечно, можно оставить, и они будут торчать посреди города. Но зачем?! Он велит построить в новой стене точно такие же. Но это будет не более, чем портрет его Западных ворот. Западные ворота! Прошло уже двадцать лет с той поры, когда он предпринял несколько выступлений против маркграфства. Вместо того, чтобы тянуть юридическую канитель по поводу спорной зоны, он тогда просто подтвердил свои права силой оружия. А уж юридические обоснования были со всей убедительностью представлены позже. И теперь освежить эти доводы не представляло особого труда. Магистрат намекнул ему, что для ограждения границ неплохо бы еще установить контроль над четырьмя прибрежными городками. Все эти господа ратсгеры научились не называть вещи своими именами, а пользоваться изящной и уклончивой дипломатической фразеологией. Один из цеха мясников выразился даже так: «Эти городишки, Ваше Высочество, будут, так сказать, ваш понт де неф». И в сущности, как ни верти, магистрат в этом деле был прав.

Герцог расхаживал по кабинету… После этих первых военных удач он возвращался тогда через Западные ворота. Герцог на секунду подошел к одному из окон с подсвеченными розоватыми стеклами. Ему казалось, что его раздражают флейты, уже больше часа повторявшие одну и ту же простую мелодию марша. Он повернул от окна, наткнулся на неподвижно стоявшего медика и слегка ушибся об него. «Одни кости», – подумал герцог.

– Ты чего стоишь? – спросил он.

– Я жду распоряжений, Ваше Высочество, – сказал медик.

– Ага! – невнятно произнес герцог и продолжал, заложив руки за спину, расхаживать по кабинету.

Он въезжал в город в студеный день, когда выпал первый снег. Это было под вечер, и день был серый, свинцовый, но низкое солнце пробило тучи и выбелило стену. Лица людей, которые сбегались с сенного рынка, стали светлыми, мимолетно светлыми. И грязь из-под снега заблестела. Он торопился в замок. И вдруг из Западных ворот выехала карета.

Он был женат менее полугода. Этот брак казался тогда необходимым по ряду сложных семейных и политических соображений. Ему прислали жену из далекого Курляндского княжества, и, когда он увидел ее, он оторопел. У нее было круглое лицо, кожу лба и висков натягивали гладко зачесанные, как будто приклеенные волосы, и от этого казалось, что глаза немного косят. У нее была худая шея и тонкие плечи.

«Наверное у нее очень белая спина, – подумал герцог, – а все-таки какое чучело!». И вот через какую-нибудь неделю он обнаружил, что смертельно влюблен в нее. Создалась любопытная ситуация. Нельзя сказать, что при его дворе этикет был слишком назойливым и обременительным, однако все же существовали известные границы, которых не следовало нарушать. Так, например, было нежелательно на каком-нибудь официальном приеме, уступая внезапному импульсу, хватать герцогиню в обе руки, мять ее и пытаться поставить вверх ногами. Она, при своей удивительной ловкости, сама не раз проделывала этот акробатический этюд у какой-нибудь закрытой двери. Но что, если бы в это время кто-нибудь неожиданно открыл дверь! Не следовало после охоты в присутствии двора кидаться друг к другу и говорить: «Я не видела тебя пять лет! – Я не видел тебя десять лет!». Или во время обеда тянуть герцогиню за волосы, а ей в это время шипеть и давиться от смеха. Или, внезапно соскочив со стула, бросаться перед герцогом на колени и утыкаться в его колени лицом, и так далее, и тому подобное.

Карета стремительно вылетела из-под ворот и, круто развернувшись, остановилась. Пока герцог, взяв свою лошадь в шенкеля, обгонял отряд рейтар и пробивался через толпу, соскочивший форейтор открыл дверцу и из кареты, не касаясь подножки, выпрыгнула тоненькая фигурка в каком-то странном полумужском костюме, длиннополом кафтане и ботфортах.

В это время солнце задернулось тучей и сразу стало темно. Только на мгновение, на последнем желтом и пустом блике зимнего солнца сверкнули рассыпавшиеся из-под меховой шапочки светлые волосы. У нее были тонкие золотистые волосы, блестевшие иногда, как красная медь. Потом это погасло. Снег показался пушистым. Он засинел на серых, как дым, кустах, торчавших по склонам осыпавшегося вала. В воздухе закружились снежинки. Соскочив с коня, он бежал туда, к ней. А в открытые ворота города уже светились зажигавшиеся окна…

Теперь он никуда не торопился с такой жадностью.

– Как обстоит дело с постройкой? – неожиданно спросил герцог.

– Я слышал, Ваше Высочество, что магистрат приступит к ней еще до зимы, – ответил медик.

– Да нет, я говорю об игрушечном замке, – сказал герцог.

V

В замке не было окон, но зато имелись роскошно украшенные ворота величиной с небольшую дверь. Пук осторожно толкнул створку и вошел. Он миновал темное пространство входа и очутился в зале, который блестел, как начищенная кастрюля. Скорее это даже был не зал, а крытый двор. Поверху его огибала галерея. Левая сторона была освещена, правая в темноте. Пук подумал, что мог бы пройти по ней, не очень сгибаясь. Он нашел витую лестницу, которая вела на эту правую сторону. Шагая через пять ступенек, он протиснулся наверх и, думая обогнуть двор, дошел до поворота галереи. Тут в самом углу он увидел дверку. Пук толкнул и заглянул в нее. За ней находилась продолговатая комната, вся уставленная книгами в блестящих переплетах. Было бы очень интересно проникнуть туда, но дверь была маленькая, и оставалось только с любопытством разглядывать эту игрушечную библиотеку.

Помещение заканчивалось нишей со столом, двумя скамьями и широким окном. Сперва Пук не обратил на него внимания. Потом что-то в этом окне удивило его. Он присмотрелся. И ему померещилась там, за окном, какая-то глубина, что-то темное, похожее на зимнее небо. Вдруг, вглядевшись еще пристальнее, он увидел за стеклами окна смутное мелькание.

– Да ведь это снежинки, – сообразил он, – там идет снег. Смущенный и испуганный, он спустился с галереи, бросился к воротам и выскочил из замка. В мастерской было темно. Наступил вечер.

«Откуда же снег?» – тревожно думал Пук. Он бросился к одному из окон мастерской. Через мутные стекла в свинцовых переплетах был виден уголок пустой площади. Никакого снега на ней не было. Была ранняя осень. Пук оперся локтями на подоконник, а голову положил на руки. «Не нравится мне это», – подумал он. Ему стало как будто холодно, и он подрагивал. «А может, нравится», – подумал он тут же. Он прошел вдоль фасадной стены замка и свернул за угол, чтобы посмотреть на библиотечное окно снаружи. Но боковая стена замка упиралась в стену мастерской и никаких окон в ней не было.

– Ах, вот как! – сказал Пук. – Но ведь наша мастерская стоит у самой городской стены, как раз там, где заделана брешь. Может, медник пробил окошко через западную стену, а там идет снег? Так, что ли? Но тогда он шел бы и здесь, на площади. Не понимаю!

Его сильно потянуло опять к этой библиотеке. Он был так озабочен своими исследованиями, что совсем забыл о латниках, лежащих за дверью мастерской. Он снова вошел в замок и поспешил к витой лестнице. Он шагал через две ступеньки, лестница показалась ему длинней, чем в первый раз. Часть галереи на другой стороне двора была по-прежнему ярко освещена. Пук заглянул через балюстраду и глубоко внизу увидел блестящие под этим светом лощеные плиты пола. Он заторопился, сильно толкнул дверь библиотеки и, чуть не споткнувшись, вбежал туда. Было очень тихо. Несколько свечей горело на столах, корешки книг поблескивали, а за окном струился снегопад. Пук вздрогнул и попятился. Он вспомнил, что дверка была совсем маленькая, и он не мог в нее пролезть. Как же он все-таки прошел? А как он вернется обратно? Может быть, он в ловушке? Он бросился к двери, широко распахнул ее и остановился. Галерея уходила далеко в темноту. Изумленный, опустив голову и раздумывая, Пук пошел к лестнице и стал медленно спускаться. В это время где-то внизу за стеной замка раздался грохот и крик. Пук сбежал и, затаив дыхание, остановился у ворот. В узкую щель была видна большая мастерская и, в глубине, открытая дверь. За ней на полу по-прежнему лежали разрозненные латники, а над ними стоял медник.

VI

– Помнишь, как-то, еще весной я говорил с тобой об игрушечном замке, – сказал герцог, – и велел тебе приискать мастера?

– Да, Ваше Высочество, работа близка к завершению, – торжественно сказал медик.

– И что? Хорошая работа? – спросил герцог.

– Я уже докладывал Вашему Высочеству, что она поручена здешнему знаменитому меднику, – сказал медик, – с которым, кстати сказать, я близко знаком и даже многим обязан ему, очень многим. Я ему все объяснил. Он страшно увлекся этой работой.

– Что же будет тогда, когда он ее окончит? – герцог иронически хмыкнул. – Куда денется увлечение? Я бы не стал на его месте слишком увлекаться.

– Да ведь это непроизвольно, бессознательно, Ваше Высочество, это – природное свойство. Хороший мастер во многом похож на ту обезьяну, которую я по желанию Вашего Высочества привез из Великой Порты, куда она была доставлена из египетских владений Вашего высокого брата, Его Величества Мухаммеда.

– Это почему же он похож на обезьяну? – удивленно спросил герцог.

– Потому что ему, как и ей, доставляет удовольствие подражать. Мастер жаждет воспроизводить то, что видит или видел. И я бы ограничился этим соображением, – продолжал медик, – если б не имел величайшей радости беседовать с Вашим Высочеством и если бы не уловил некоторых оттенков в Вашей фразе: «Я бы не стал на его месте слишком увлекаться».

– Оттенков?! – переспросил герцог.

–Да. Конечно, тянуться к предметам. которые так быстро ускользают, простительно только обезьяне. И зачем бы создавать еще новые, когда их и так много. Но в более глубокой сути, и отвечая на мысль, которую я уловил во фразе Вашего Высочества, я имел в виду еще один аспект сходства. Ведь гримасничая и считая, что она подражает, обезьяна всегда остается обезьяной. И мастер получает удовлетворение от того, что, чему бы он ни подражал, он повторяет во множестве экземпляров самого себя.

– Зачем?

– А вот этот вопрос и ведет к основному и самому глубокому смыслу деятельности мастера, который несколько отличает его от обезьяны. За невозможностью сделать все окружающие вещи своими, так сказать, распоряжаться ими по своему усмотрению…

– Ну-ну! Распоряжаться? – перебил герцог. – По усмотрению! Где это видано?

– Вот именно, – продолжал медик, – мастер создает их подобия и при этом такие, которыми может распоряжаться, во всяком случае ему так кажется. Кроме того, будучи, так сказать, не только его безусловной собственностью, но и его отражением, они пребывают ими вечно.

– Твой мастер – счастливец, – сказал герцог.

– О нет, Ваше Высочество. Далеко нет. При всех его знаниях он не умеет сделать эти вещи достаточно живыми. Так, иногда, чуть-чуть. И это, безусловно, мучает его.

– Слушай, – сказал герцог, внимательно разглядывая медика, – что с тобой сегодня? Меня удивляет твоя болтливость. Обычно из тебя не выскакивает больше двух или трех фраз, особенно если речь идет не о медицине.

Медик согнулся в поклоне и, помолчав, сказал:

– Впрочем, Ваше Высочество, он очень старается и, насколько я знаю, именно теперь близок к решению этой проблемы.

VII

В мастерской что-то опять загрохотало. Это медник спотыкался об латников. Он направился к воротам, за которыми стоял Пук.

– Выходи, – сказал медник.

«Вот теперь мне будет, – думал Пук, – теперь мне всыпят по первое число. А что, если спрятаться в библиотеке? Нет, я как-то к ней еще не привык».

– Выходи, – повторил медник с нетерпением, – если я сам тебя найду, плохо тебе будет.

Пук задохнулся и вышел. Медник взял его за руку и повел к латникам.

– Я не виноват, – сказал Пук, – они сами…

– Что сами? – спросил медник.

– Я играл в кости. И они захотели тоже…

– Захотели? – вскричал медник. – Ты это серьезно?

– Они сердились, что им не везет.

– Сердились?! – воскликнул медник взволнованно.

Пук всхлипнул и пробормотал:

– И вот до чего дошло!

– Да, дело далеко продвинулось, – сказал медник каким-то необычным голосом. Пук удивленно посмотрел на него.

– И ты ходил по замку? – снова спросил медник. Теперь голос его казался хриплым и слова он произносил медленно, как бы с трудом – Ты заглядывал в библиотеку?

– Я там был, – смущаясь и трепеща сказал Пук. Медник вдруг слегка покачнулся, отступил на шаг и тяжело сел на случайно подвернувшуюся железную скамью.

– Ты там был! – пробормотал он. – Так вот оно как! – минуту он молчал. – Вот оно как, – повторил он, поднимаясь, – ну, пошли в замок.

Двигался он медленно и в полутьме опять налетел на кучу латников. Он чертыхнулся и ударом ноги отбросил одну из конечностей. Пук съежился.

– Это не я, – тихо сказал он, чувствуя груз вины.

– Не занимай меня пустяками, – ответил медник. Входя в ворота замка, он пригнулся, но тут же взглянул вверх и выпрямился. Они поднялись по крутым ступеням витой лестницы и пошли по галерее. Медник сопел, оглядывался вокруг и еще раз сказал:

– Так вот оно как!

В середине галереи он подошел к балюстраде и, тяжело опираясь на нее, долго рассматривал глубокий зал.

– Ну что ж, это все-таки можно перенести, – сказал он. Потом, обратившись к Пуку, он подмигнул.

– Значит, вы играли в кости?

– Они рассердились, – повторил Пук. – А вы сможете их починить?

– Не думаю, что это нужно, – ответил медник, – да и не их бы одних пришлось чинить. Во что превратились твои петухи? Совершенно обглоданы! Небось, опять видел во сне?

– Но они были жареные, – просветлев, сказал Пук.

– А как фрукты? – спросил насмешливо медник. Пук спохватился и смущенно опустил голову.

– Вы сделали очень вкусные персики, – стал он оправдываться.

– А груши из вазы ты, видно, тоже попробовал?

– Прекрасные груши, – сказал Пук.

Они подошли к высокой двери библиотеки.

– Ну, открой, – приказал медник. Пук открыл дверь. Теперь она была тяжелой, но ходила в петлях как следует. В библиотеке было тихо. По-прежнему ярко горели свечи и за окном бушевал снегопад.

– Наконец я добился! – громко и торжественно воскликнул медник. Он перешагнул порог и обернулся к Пуку.

– Здесь я пробуду долго. И беспокоить меня нельзя. Но ведь у нас есть время, не так ли? – он вошел и крепко захлопнул за собой дверь.

VIII

Герцог стоял у окна. Парад кончился, и в городе стали зажигать огни. Только на западе еще прорезывался горизонт тусклой светлой полоской. Там, низко над землей, стояли осенние тучи и, судя по хлопьям, кое-где свисавшим, как рваный тюль, до самой земли, шел дождь.

– Зажги свечу, – сказал герцог. Медик подошел к столу, на котором стоял подсвечник, щелкнул и зажег его.

– И эти, – герцог указал на канделябр, стоявший на письменном столе. Медик зажег и этот канделябр.

– Чем это ты трещишь? – спросил герцог.

– Это подарок из Порты, – отвечал медик, – пряча руки за спину, – такие отличные кремни.

Герцог уселся в кресло и некоторое время молчал. «Военная демонстрация будет недолгой,» – размышлял он. Собственно, дойдя до реки, он предоставит войскам войти в приречные городишки под руководством бравых офицеров. Ему там делать нечего. Потом он даст приказ своевременно вывести войска. А в высших имперских сферах будет укреплен статус прежнего, почти устойчивого равновесия. Затем он вернется к себе. Он отдохнет в карете. Он будет ехать один, не торопясь».

Вдруг он вытянул шею и стал внимательно вглядываться. Большой стол, на котором горела одна свеча в подсвечнике, стоял в глубине кабинета. Он был покрыт куском золотой парчи, присланной герцогу его высоким братом еще давным-давно, во время первого посольства. Эта парча, как ему говорили, была откуда-то с далекого Востока. На красных диагональных швах фона выделялся сплошной узор из зубчатых пальметт, закрученных как бобы. Скатерть свисала низко и бросала вокруг стола тень. Но тот канделябр с тремя свечами, который стоял на письменном столе, все-таки немного освещал пол. И вот герцогу показалось, что под столом что-то поблескивает…

– Не может этого быть, – прошептал он, вглядываясь.

Это было в тот вечер, когда герцогиня встретила его у Западных ворот. Ликование двора выразилось не только в том, что состоялся торжественный ужин, который совершался с убийственной медлительностью. Оказалось, что и весь город ликует, что утром нужно готовиться к параду, что в ратуше на завтра назначен прием делегаций от старших цехов. Вокруг герцога почтительно теснились придворные и чиновники, требуя распоряжений и уточнений распоряжений. Наконец он быстрым шагом удалился в свой кабинет. Герцогиня сорвалась с кресла и подбежала к нему. Но в это время с почтительным стуком в дверь явился гофмейстер, который желал побеседовать с герцогом наедине на какую-то явно неприятную тему.

– Ага, да, да. Да, – нетерпеливо отвечал герцог, – я согласен.

Герцогиня в это время опять с размаху уселась в кресло у письменного стола. Сидела она прямо, не двигаясь. Захлопнув дверь, герцог бросился к ней.

– Они все равно найдут нас, – сказала герцогиня, стискивая его. Он бестолково таскал ее по комнате. Вдруг, оглянувшись, он пригнул ее и стал заталкивать под стол. Перед ними повисла до самого пола скатерть из Великой Порты. Они замерли и прислушались.

В дверь кто-то почтительно постучал. Потом дверь открылась, послышались шаги, и несколько человек обменялись вполголоса фразами, выражающими неудовольствие и беспокойство. Наконец дверь закрылась.

– Ты меня всю измял, – сказала герцогиня, вылезая из-под стола, – и, кроме того, я потеряла браслет. Полезай-ка обратно. – Герцог нырнул под стол и отыскал браслет.

Он сидел, напряженно вглядываясь. У него все как будто вылетело из головы, кроме того, что мерещилось там, под столом. Да, оно блестело. Герцог растерянно пробормотал что-то, поднялся с кресла и полез под стол. Медик в несколько приемов повернул шею и с любопытством уставился на опустившуюся парчовую скатерть.

Герцог под столом старательно шарил рукой по полу. Наконец рука наткнулась на что-то. Он зажал это, но не мог рассмотреть, В темноте была какая-то особая тишина. Такая тишина наступает, когда чего-то следует дождаться. «Но, собственно, чего?» – думал герцог. А это выяснится, если еще немного помедлить. Ага! Он, очевидно, сможет почувствовать, что он не один. Да, полное впечатление, что если он немного сдвинется с места, он коснется. Достаточно протянуть руку и будет атлас платья. Атлас мешал. Но его можно сдвинуть, если провести рукой вверх. А если откачнуться направо, у плеча окажется теплое плечо. Он с трудом сдержал себя и не сдвинул руки, упиравшейся в пол. Он поднял край скатерти, чтобы сюда проник свет. Снаружи, в глубине комнаты стояли черные ноги медика. Свет от канделябра упал на руку герцога. Но в ней был не браслет. В ней был какой-то обломок, похожий на ножку подсвечника. Что же теперь осталось в этой темноте? Ровно ничего. Герцог отшвырнул обломок и, нагнув голову, задумался. Потом, тряхнув головой, решительно поднялся и с грохотом ударился о крышку стола. Стол взлетел боком и, опустившись, больно прихлопнул герцога. Тут он пришел в ярость и изо всех сил ударил ножку стола. Ножка вывихнулась, и стол осел на герцога. С трудом выбравшись из-под него и потирая голову, герцог наконец выпрямился. Растерявшийся медик подскочил, бормоча что-то, и потянулся к его руке, чтобы пощупать пульс. Но рассерженный герцог ткнул его этой рукой и тут же отдернул ее.

– Черт! – сказал он, рассматривая ссадины на сгибах пальцев. – Что за день сегодня?!

Теперь в комнате горел только канделябр. Подсвечник со свечой, стоявший прежде на столе, отлетел от удара и валялся на полу. Герцог поднял его. Свеча была сломана, а сам подсвечник сильно покорежен и изогнут. Кроме того, одной ножки не хватало. Она валялась отдельно, выглядывая из-под скособоченного стола.

– Вот, полюбуйся, – мрачно сказал герцог, обращаясь к медику, – что я тебе говорил! Вот во что это превращается. Разлетается к черту, на куски. Вон как! – он поднял ножку подсвечника. Это была та самая ножка, которую он нашел под столом.

– Что это? – проговорил герцог, закрыв глаза рукой. – Я, кажется, немного утомлен. – Он стоял, потирая лоб. – Что-то со мной творится. Не понимаю.

– Ничего, ничего, ничего, Ваше Высочество, – быстро заговорил медик, – не углубляйтесь в это, Ваше Высочество.

После минутного молчания герцог сказал:

– Мы, кажется, говорили о замке – завтра я желаю его осмотреть.

Медик отвесил поклон и, пятясь, вышел.

IX

Несколько карет остановились перед домом знаменитого медника. Из первой вышли герцог и герцогиня. Еще накануне, узнавши о том, что муж собирается осмотреть игрушечный замок, она заявила, что непременно хочет ехать с ним вместе. «Гм, – подумал герцог, – зачем?». Последние годы они выезжали вместе только на какой-нибудь торжественный акт официального характера. В покоях герцогини обычно толпились дамы, которые бойко обсуждали свои животрепещущие дела, а герцога встречали усердными приседаниями. И за их расточительной любезностью ощущалось нервное желание поскорее вернуться к прерванной теме. Впрочем, заходил он сюда не часто. И теперь он не был в восторге от совместной поездки. Как он и ожидал, интерес к новому неожиданному развлечению собрал бы немалую толпу, если бы он не успел, по возможности, ограничить количество любопытных.

– Черт бы вас всех побрал! – думал герцог, улыбаясь со сдержанной приветливостью. – Впрочем, если вещь действительно забавная, я сумею ее оградить от любых посягательств.

Дверь мастерской оказалась открытой. Проследовав через несколько комнат, заваленных разнообразными бронзовыми и медными изделиями, а затем через полутемное помещение с горном, мехами и окалиной, пахнувшее металлической стружкой и углем, герцог обратился к сопровождавшему его медику и с неудовольствием спросил:

– А где же твой мастер? Не понимаю.

У медика было вытянутое лицо и встревоженный вид.

– Я тоже не понимаю, Ваше Высочество, – пробормотал он. В это время они дошли до предпоследней мастерской и были изумлены зрелищем обломков, в которых нетрудно было распознать руки, головы, ноги, туловища и алебарды латников. Медик наклонился над ними.

– Боже мой! – шептал он, и что-то в нем скрипело.

– Тебе вряд ли удастся вылечить их, не правда ли? – сказал герцог. Эта мрачная шутка потрясла медика.

– Мне это ни в коем случае не удастся, Ваше Высочество, – горестно воскликнул он, – я так хотел бы, но нет… мне это не удастся.

– Вот он, замок! – воскликнула герцогиня, указывая на открытую дверь. Герцог молча переступил порог последней мастерской, и маленькая толпа вслед за ним направилась к замку. Ворота замка были открыты. Герцогиня заглянула в них.

– Смотри-ка, – сказала она, – какая прелесть!

Герцог поднял брови и покосился на нее. «Что с ней случилось? – думал он. – У нее изменился голос. Он что-то мне напоминает. Не могу только сообразить. Вообще, с момента, когда она услышала о замке, она стала какой-то другой».

– Так и хочется туда войти, – сказала герцогиня.

«Странно, – думал герцог, – странно она на меня смотрит. Как-то неуместно застенчиво. Чего она, собственно, ожидает? Не понимаю». Он заглянул в ворота.

– Смотри, – говорила герцогиня, – вон туда, наверх, в угол. Видишь там дверь? Ведь это дверь в нашу старую библиотеку, которую ты перестроил, а потом забросил и библиотеку зачем-то перенес в левое крыло. Но дверь там до сих пор осталась.

Герцог удивленно смотрел то на ворота, то на взволнованную герцогиню. Он только теперь заметил, что она была не совсем обычно одета. Что-то в ее наряде казалось как будто и знакомым и вместе с тем непривычным и странным. Волосы ее были зачесаны со лба у висков и крепко стянуты, отчего казалось, что ее серые глаза как будто косят. И может быть, от этой прически подбородок выглядел более тонким и хрупким и шея более высокой.

«У нее была такая белая шея, – с грустью подумал герцог, – но в этой прическе она похожа на чучело». И когда он подумал это, его плечи и спину пронзила холодная дрожь. С какой-то жестокой тоской он покрутил головой и сказал:

– Ну что ж, если тебя это развлечет… – и он ступил к воротам. С неожиданной быстротой и легкостью она остановила его и воскликнула:

– Нет, я первая!

Тут же, страшно сконфуженная, она замолчала и низко опустила голову.

– Конечно, пожалуйста, – предложил герцог. Она быстро вошла в ворота, а герцог, слегка улыбнувшись, последовал за ней, движением руки оставив свиту в мастерской.

X

Молодой герцог Нибург проснулся под столом, протер глаза, вскочил и сильно ударился об крышку. Он сердито пнул стол ногой, отчего тот слегка отъехал в сторону. И тут вдруг герцог с ужасом вспомнил, что он нечаянно заснул здесь после охоты. Ну да, вернувшись, он не хотел будить ее среди ночи…

Нет, все было совершенно не так, дело обстояло сложнее. Как это не раз с ним случалось, ему было мало того, что может быть сейчас, и он жадно хотел еще того, что было вчера. Просто невозможно было терять это. И тогда ночью он хотел на то место, где они прятались и где она потеряла браслет. Ему страшно захотелось поцеловать пол, на котором она сидела. Конечно, это было некоторое преувеличение, некоторая чрезмерность. Но когда он очутился под столом, он тут же заснул, положив щеку на этот пол.

И таким образом он не видел ее со вчерашнего дня. Он бросился к ее спальне, но не пробежал и двух комнат, как она уже шла ему навстречу и упала в его руки.

– Я не видела тебя пять лет, – сказала она.

– Ты чья? – спросил он.

– А ты чей? Теперь ты уедешь в это паршивое маркграфство и будешь там воевать.

– Но ведь это быстро, очень быстро.

– А кто тебя знает? – она одарила его деланно подозрительным взглядом. Вдруг она спросила:

– Вы будете возвращаться через Западные ворота?

– Разумеется, – ответил герцог.

– Наверняка?

– Ну конечно!

Она на секунду задумалась. Ее лицо приняло хитрое выражение.

– Отлично! – воскликнула она, просияла и, бросившись к стене, уже размахнулась, чтобы сделать стойку на руках. Но в это время за их спинами послышался звук открываемой двери. Они обернулись. В конце комнаты в дверях стояла маленькая незнакомая фигурка.

– Это что? – спросил герцог.

– Ты откуда, мальчик? – сказала герцогиня, несколько смутившись и поправляя платье. Мальчик застыл в дверях, как будто тоже удивленный.

– Эй, ты кто? – сказал герцог.

– Я – Пук, – ответил мальчик.

– Что это значит. Кто это?

– Ага! – вдруг вырвалось у герцогини. – Постой-ка! Ведь это тот мальчик, который будет продавать редиску на рынке и кричать «Вот пук, вот пучок!»

– Я продавал редиску, но больше, пожалуй, не буду, – сказал Пук, – мне здесь больше нравится.

Он с интересом оглядел герцога и герцогиню, присвистнул и скрылся за дверью.

Вот, пожалуй, и все, что можно сказать, фантазируя о смерти и жизни.

Первые записи 1954 г. (или ранее), окончено 23 ноября 1975 г.